Говорю об этом не для того, чтобы походя ввязаться в этот совсем не простой спор. Нет — хочу показать, что федоровские работы всегда оказываются неожиданно актуальными в каких-то своих совершенно непредвиденных точках. Думаю — это потому, что он читает пространства. А пространства — это место встречи времен.

Татьяна КАСАТКИНА.

1 Работы “Петербург „Двойника””, “Санкт-Петербург. Год 1846”.

2 То, что мечта эта довольно странно выражена героем — как прежде всего союз против некиих “них”: “мы с тобой, Яков Петрович, будем жить, как рыба с водой, как братья родные; мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своей стороны будем интригу вести в пику-то им <…> и носы им утрем”, — объясняется мощным “контрмифом” “петербургской поэмы” — уничтожением в человеке его божественной природы, “подменой” этой природы — обозначенным в первую очередь образом Валтасарова пира, с которым сравнивается пир у Берендеевых. На этом пире, как известно (Дан. 5), царь Валтасар со своими гостями, женами и наложницами пьют и едят из сосудов, вынесенных из Иерусалимского храма, и славят идолов. Появляется рука, которая пишет таинственные слова: мене, мене, текел, упарсин, предрекающие гибель царя и царства, совершающуюся в ту же ночь. Для смысла “Двойника” здесь важно, что в сосуды, прежде исполненные благодати Божией, наливается идоложертвенное, происходит насильственная подмена. (Сравнение человека с сосудом — общее место христианской культуры — будет не раз играть важнейшую роль в произведениях Достоевского.)

3 Не отсюда ли и четыре моста?

4 См.: Грейвс Роберт. Мифы Древней Греции. М., 1992, стр. 190. Это обстоятельство также способно объяснить, почему Голядкин-старший сразу создает союз “против них”. Кстати, этот союз, по всей вероятности, имеет отношение к той интриге, в результате которой героя спровоцируют в финале на похищение Клары Олсуфьевны.

5 Один из авторов предисловия вспоминает, как лично переживал драму Раскольникова Федоров, никогда не забывавший, что ходил в юности, “мятущийся, голодный, неприкаянный, по пустынной военной Москве и чувствовал себя способным на то же, что Раскольников”. Кажется, вот эта смятенность и неприкаянность, так часто в жизни настигавшая Михаила Андреевича Достоевского, и стала причиной любви к нему исследователя. Ну а истинное лицо человека открывается только любви.

6 Вообще, предлагаю себе это представить: человек, не зная греческого, чертя в задумчивости по листу бумаги, каллиграфически записывает греческое слово. Многие наши филологи, которым, в силу специфики образования в советскую эпоху, греческий не преподавали и которые вынуждены были сами, потом, по мере необходимости, нахватывать знаний, особенно хорошо это смогут прочувствовать.

7 “Достоевский. Материалы и исследования”. Вып. 1. Л., 1974.

8 Его преподавал, сообщает автор, священник, магистр Пономарев. Кстати, еще одно имеющее порою место заблуждение российской интеллигенции — почему-то предполагается “необразованность” духовенства в России XIX века. Между тем это на протяжении всего столетия самое образованное российское сословие . Кстати, древние языки в 30-е годы XIX века (время обучения Достоевского) могли преподавать вообще только выходцы из семинарий — только там их к тому времени изучали на должном уровне. М. А. Достоевский сам занимался с сыновьями латынью благодаря именно своему семинарскому образованию.

9 “Был ли убит отец Достоевского?” Работа впервые была опубликована в “Литературной газете” (1975, № 25, 16 июня). Обширное исследование “Помещик. Отца убили…”, посвященное подробному разбору характера М. А. Достоевского, документов, связанных с покупкой имения, и документов по делу об убийстве, было первоначально опубликовано в “Новом мире” (1988, № 10).

10 Надо сказать, что, конечно, самым очевидным образом поэма Ивана имеет своим истоком западноевропейскую живопись эпохи Ренессанса (недаром Иван и приурочивает действие поэмы к началу XVI века): Христос тогда многократно приходил на землю и многократно был приговариваем к смерти — на картинах художников, изображавших окружающих Христа людей в костюмах своего времени.

11 Даже если запись дается в правильной форме, то, как ее склоняют (“князя Христа” и т. д.), указывает на восприятие второго члена в качестве приложения.

12 В описании этой картины искусствоведом трудно не узнать суждений, обычно высказывающихся о романе “Идиот” гуманистической критикой, не прибегающей для анализа образа Мышкина к образу Христову: “Такие ноги могут быть только у простого бедного человека, исходившего много трудных дорог, проповедуя какую-то свою правду таким же, как он сам, простым людям . Но исправить мир он не смог . И рваные раны от гвоздей на его грубых руках и распухших ступнях ног вопиют об отчаянном бессилии . Он мертв, мертв безнадежно и безнадежно одинок. Правда, слева, в уголке картины, видны лица двух (только двух!) плачущих старушек, но они не скрадывают, а лишь подчеркивают одиночество Христа (здесь я бы дополнила исследователя: старушки, древние и бессильные, беспомощные, оставленные умершим без защиты и покровительства, как бы рисуют весь тот мир, что положился на бессильного человека и с его смертью лишился последней опоры. — Т. К. )”. (Стам С. М. Корифеи Возрождения. Книга первая. Саратов, 1991, стр. 268).

13 Что и теперь интересующиеся историей культуры дети зачастую ничего — даже евангельской истории — не знают о христианстве, могу засвидетельствовать как преподаватель курса по выбору “Религия, культура, искусство” в РГУ нефти и газа им. И. М. Губкина.

Вильгельм Дильтей. Построение исторического мира в науках о духе. Перевод

с немецкого под редакцией В. А. Куренного. М., “Три квадрата”, 2004, 419 стр. (Дильтей В. Собрание сочинений в шести томах. Т. 3.)

Русскому Дильтею повезло больше, чем кому бы то ни было из издаваемых постклассических мыслителей Германии. Его собрание сочинений осуществляется на непревзойденном пока уровне — как научном, так и издательском. Сказываются и поддержка Фонда Тиссена, и состав научного коллектива, который формировали Ал. В. Михайлов и Н. С. Плотников. Сейчас, когда вышел 3-й том с самой нужной для современности книгой Дильтея, с “Построением исторического мира в науках о духе”, уместно вспомнить о вкладе этого мыслителя в гуманиору.

Главный замысел его жизни — “Введение в науки о духе”, первый том которого был издан в 1883-м (второй же так и остался незавершенным и публиковался как собрание фрагментов), представлялся автору своего рода продолжением дела Канта по обоснованию возможностей человеческого знания и действия. Дильтей иногда по-кантовски именовал его “Критикой исторического разума”. “Построение…” мыслилось автором как часть его основного труда. Обильный и интересный строительный материал для этого замысла в 3-м томе, о котором идет речь, следует за основным текстом “Построения…”. Перевод осуществили В. А. Куренной, А. П. Огурцов и А. В. Михайловский под общей редакцией В. А. Куренного. Им же написано предисловие, которое, наряду с вводным текстом Н. С. Плотникова к 1-му тому1, принадлежит к числу наиболее внятных русских работ о Дильтее.

Чтобы по достоинству оценить дильтеевский поворот в гуманитарной науке и философии, нужно представить себе (“пережить”, по Дильтею) впечатляющую атмосферу XIX века, впервые приблизившегося к воплощению утопии Нового времени: к цивилизации без трансценденции. “Небо этого столетия было удивительно беззвездным”, — замечает Мандельштам. В самом деле, позитивизм и материализм этой эпохи справляются, как тогда казалось, со всеми духовными задачами человечества и заодно разоблачают как корыстный умысел все многовековые религиозные и метафизические грезы Европы. Среди главных обвинений прошлому был тезис о том, что метафизика забыла реальный мир и действительный индивидуум. В этом было немало правды: безжизненные абстракции старой метафизики превратились в идеологию застоя. Как это часто бывает в ходе культурных революций, отсутствие действительно нового (при острой потребности в нем) иногда небезуспешно замещается инверсией старого. Для того чтобы вернуться к забытой “реальности”, решили извращенный мир идеалистов “поставить с головы на ноги”. В результате появились перевернутые оппозиции, в которых высшие состояния разума сводились () к низшим или вторичным: “разум  воля” (Шопенгауэр, романтики), “разум  чувство” (романтики), “смысл  выражение” (В. фон Гумбольдт), “общее  приватное” (Штирнер), “теоретическое  эмпирическое” (Конт), “духовное  телесное” и “объяснить  изменить” (Маркс), “созидание  разрушение” (Бакунин), “необходимое  случайное”, “потустороннее  посюстороннее” (Фейербах), “сакральное  историческое” (Штраус). Опоздавший родиться Ницше должен был бы тоже оказаться в этом обществе. Наивный (по сравнению с гегелевским) историцизм этой эпохи может быть понят как одна из попыток перевернуть оппозицию “вечность  время”. Этот бунт против разума не был лишен оснований, но довольно быстро высокая его версия адаптируется европейским мещанином. На смену Ивану Карамазову приходит еще не Смердяков, пока лишь учитель каллиграфии Линкин, доктрина которого, как известно, состояла в том, что “все мы, что человеки, что скоты, — всё едино, все помрем и все к чертовой матери пойдем”. Но картина все равно получается унылая.