Джильяна остается. Въ тѣхъ же безотрадныхъ условіяхъ проходятъ двѣ недѣли. По чьему-то распоряженію для нея прибрали одну изъ маленькихъ гостиныхъ; тамъ постоянно топится каминъ, красуются цвѣты, въ этой комнатѣ проводитъ молодая дѣвушка длинные январьскіе дни за книгой, за работой. Иногда она просиживаетъ цѣлые часы у постели больного, читаетъ ему вслухъ на малознакомыхъ ей языкахъ, пока голосъ не измѣнитъ и глаза не разболятся. Единственнымъ утѣшеніемъ служатъ ей письма изъ дому, жалобы дяди на безпорядокъ въ домѣ, изліянія кузины Эмиліи, царапанье шестилѣтняго Дика — бальзамъ для ея наболѣвшаго сердца; какъ бы ей хотѣлось показать эти посланія Бернету, который осмѣлился усомниться въ томъ, что она полезна. Изъ разговора съ отцомъ Джильяна наконецъ узнала, чему слѣдуетъ приписать сильное вліяніе доктора на паціента: десять лѣтъ тому назадъ старый кутила былъ приговоренъ къ смерти лондонскими медицинскими знаменитостями; Бернетъ его спасъ, за что старикъ и величаетъ его «единственнымъ честнымъ человѣкомъ».

Медленно тянутся скучные дни, больной все слабѣетъ. Правда, онъ еще заставляетъ читать себѣ вслухъ французскіе романы и посмѣивается про себя при воспоминаніи о своихъ похожденіяхъ. Но съ каждымъ днемъ смѣхъ становится слабѣе, отрывокъ изъ Золя или Белло короче. При видѣ его безпомощности, даже нетерпѣливая Джильяна становится терпѣливой.

Отецъ теперь все чаще и чаще зоветъ ее, все неохотнѣе отпускаетъ; онъ убѣдился, что она двигается безъ шуму, что руки ея всегда холодны, что она сильна — словомъ, хорошая сидѣлка.

Онъ еще поддразниваетъ ее понемножку, но относится въ ней, какъ будто, теплѣе прежняго. Съ Бернетомъ у Джильяны невольное перемиріе; имъ часто приходится говорить глазами чтобъ не раздражать больного шепотомъ, совѣщаться за дверью его комнаты, доктору давать, а ей покорно выносить приказанія. За этими, повидимому, добрыми отношеніями таится прежняя вражда.

Наступаетъ первое февраля, день теплый, говорящій о близости весны; но въ комнатѣ больного стоитъ душный, спертый воздухъ. Джильяна провела почти сутки на ногахъ, отцу все хуже и хуже. Настаетъ вечеръ, уже восемь часовъ, дѣвушка просто падаетъ отъ усталости и, выбравъ минуту, когда больной задремалъ, она пробралась къ себѣ въ комнату, сняла платье, накинула пейуаръ и бросилась на постель, разсчитывая проснуться черезъ полчаса.

Среди ночи ее будитъ стукъ въ дверь, она вскакиваетъ, отворяетъ, передъ нею стоитъ Бернетъ съ лицомъ, еще болѣе серьёзнымъ, чѣмъ обыкновенно.

— Идемъ, — говоритъ онъ.

— Ему хуже?

— Да.

— Это — это конецъ?

— Да.

Она молча слѣдуетъ за нимъ. Всѣ три окна спальной — настежъ, у кровати сюитъ сидѣлка и машетъ большимъ вѣеромъ, и всего этого воздуха недостаточно для бѣдныхъ, надрывающихся легкихъ. Умирающій почти сидитъ на постели, поддерживаемый со всѣхъ сторонъ подушками; взглядъ сознательный, пересохшія губы раскрыты. Джильяна стоитъ у него въ ногахъ я смотрятъ на него широко раскрытыми, блестящими глазами. Отъ времени до времени она глубоко вздыхаетъ, какъ бы воображая, что это ему поможетъ. Она сама не сознаетъ, что крупныя слезы текутъ по ея щекамъ. Каково же ея изумленіе, когда она слышитъ голосъ отца.

— Пожалуйста… не плачь, — говоритъ онъ, — никто… никогда отъ меня… ничего… не добился… слезами. Улыбки, милая моя, улыбки…

Въ почти угасшемъ голосѣ слышится тонъ стараго фата. Она не въ силахъ этого вынести. Ей кажется, что сердце ея готово разорваться, она выбѣгаетъ изъ комнаты, садится на верхней ступенькѣ лѣстницы, закрываетъ лицо руками и рыдаетъ.

Когда она подняла голову, Бернетъ стоялъ возлѣ нея.

— Неужели вы ничего не можете сдѣлать? — почти гнѣвно спрашиваетъ она.

— Ничего.

— Вы совершенно безсильны?

— Совершенно.

— Чтожъ толку въ вашемъ искусствѣ? О, это жестоко! если оно такъ ужасно теперь, чтоже бываетъ, когда любишь человѣка? Вы знаете все, — это ваше ремесло, чѣмъ это кончится?

— Скоро все кончится, — отвѣчаетъ онъ.

— Неужели въ цѣломъ мірѣ нѣтъ человѣка, который любилъ бы его? О, какъ бы я была благодарна, еслибъ хоть собака о немъ пожалѣла!

Она почти съ мольбой заглядываетъ въ серьезные глава своего собесѣдника, надѣясь, — онъ скажетъ, что огорченъ. Скажи онъ это, она вѣроятно назвала бы его лицемѣромъ, но ей досадно на его молчаніе.

Собравшись съ духомъ, она возвращается въ комнату больного, гдѣ и проводитъ всю ночь съ сидѣлкой и докторомъ. На разсвѣтѣ слышится слабый шепотъ:

— Гдѣ… Бернетъ?

— Я здѣсь.

— Вѣроятно… представленіе… почти… кончено?

— Почти.

Небольшая пауза, исхудалая рука умирающаго ищетъ руки его единственнаго друга и слабо ее пожимаетъ.

— Не… будь… васъ… занавѣсъ… бы… упалъ… десять… лѣтъ… тому… назадъ!

Бернетъ не отвѣчаетъ, но его рука ласково сжимаетъ безсильные пальцы.

— Еслибы… вы… подарили… мнѣ… еще десять!

Это были послѣднія слова Томаса Латимера.

Все кончено, даже похороны. Дядюшка Марло пріѣхалъ изъ своего помѣстья, чтобъ проводить до могилы родственника, съ которымъ не имѣлъ никакихъ сношеній въ теченіе пятнадцати лѣтъ. Отъ покойника не осталось ничего кромѣ завѣщанія, въ которомъ онъ сдѣлалъ распоряженія относительно двухъ-сотъ съ чѣмъ-то тысячъ фунтовъ, которыхъ, несмотря на все желаніе, не могъ захватить съ собой. Распоряженія эти очень странны; добродушный сквайръ увѣряетъ свою племянницу, что ни одинъ составъ присяжныхъ не затруднится признать завѣщателя сумасшедшимъ. Джильяна возражаетъ, утверждая, что «не отца слѣдуетъ винить». Дядя отправляется въ клубъ, она остается одна. На столѣ горитъ лампа, но Джильянѣ ничего дѣлать не хочется. Голова усиленно работаетъ, все на одну тему. Размышленія ея прерваны появленіемъ камердинера дяди, который докладываетъ:

— Докторъ Бернетъ желаетъ васъ видѣть.

— Скажите, что я занята.

— По очень важному дѣлу.

— Передайте, что я не желаю его принять.

— Но это ваша обязанность, — восклицаетъ другой голосъ, и Бернетъ врывается въ комнату, безъ всякихъ церемоній выталкиваетъ лакея и запираетъ дверь.

— Какъ вы смѣете навязывать мнѣ свое общество, когда я не желаю васъ видѣть? — говоритъ она задыхаясь.

— Смѣю, — отвѣчаетъ онъ. — Добровольно, или нѣтъ, но вы выслушаете меня!

Вмѣсто отвѣта, она поспѣшно направляется въ двери, но онъ предупредилъ ее, преградивъ ей дорогу. Лицо его блѣдно, какъ смерть; обыкновенно спокойные и проницательные глаза горятъ.

— Вы, конечно, знаете, что я пришелъ говорить съ вами объ этомъ… завѣщаніи.

— Понятно!

— Содержаніе его вамъ извѣстно?

— Да.

— Мистеръ Латимеръ оставилъ все свое состояніе въ земляхъ, деньгахъ, домахъ и пр. — вамъ, подъ условіемъ, чтобы, по достиженіи совершеннолѣтія, вы вышли за меня; въ противномъ случаѣ, все состояніе достанется мнѣ. Все это вамъ извѣстно?

Онъ говорилъ очень быстро, точно стараясь какъ можно скорѣй съ этимъ покончить. Она отвѣтила однимъ, едва замѣтнымъ наклоненіемъ головы.

— Если бы, съ другой стороны, — продолжаетъ онъ, — я отказался жениться на васъ, все состояніе достается вамъ, безъ всякихъ ограниченій, предоставляется въ ваше полное распоряженіе.

На это она отвѣчаетъ только легкой, презрительной улыбкой.

Онъ отошелъ отъ двери и приблизился къ ней шага на два. — Вы, конечно, отдадите мнѣ справедливость, признавъ, что все это поразило меня не менѣе, чѣмъ васъ?

— Извините меня, но я отказываюсь отвѣтить на этотъ вопросъ.

— Возможно ли? — говоритъ онъ, точно во снѣ, схватившія за спинку стула. — Если ваше мнѣніе обо мнѣ таково, позвольте мнѣ, не теряя ни секунды, успокоить васъ. Позвольте сказать вамъ, что я окончательно отказываюсь отъ всякаго участія въ этомъ безумномъ условіи, позвольте васъ увѣрить, не честью, такъ какъ вы не предполагаете, чтобъ она у меня была, во всѣмъ, что для васъ священно — если что-нибудь подобное существуетъ — что я скорѣй готовъ позволить содрать съ себя хожу за-живо, чѣмъ жениться при такихъ условіяхъ.