В августовскую жару я предпочитаю добираться от Каспийска до Баку электричкой. Все-таки прохладнее, чем в автобусе. Правда, времени на дорогу уходит гораздо больше, поэтому пользоваться «прохладным» транспортом мне удается один-два раза в неделю. Когда можно уехать домой вовремя, как служащему с восьмичасовым рабочим днем.

Именно в такой день и произошла история, из-за которой я очутился в госпитале и мой беспокойный мир вдруг ограничился двухместной палатой с постоянным запахом карболки.

С тех пор минуло почти две недели, но время, проведенное здесь, будто спрессовалось. Мне кажется: все случилось сегодня…

Я быстренько сгреб бумаги в сейф, запер массивную дверцу, пересек бечевкой размягший кусочек пластилина, пришлепнул его ключом — за неимением печати — и был таков.

До вокзала пятнадцать минут ходьбы, а электричка в сторону Баку прибывает в Каспийск в 18.20. Если выходишь, как сегодня, в восемнадцать ровно, чувствуешь себя городским пижоном на прогулке: иди себе и лениво поглядывай по сторонам. Однако у такой неторопливой походки есть свой минус: она привлекает попутчиков, которым действительно некуда торопиться. Через квартал меня нагнал юрисконсульт с химкомбината, славный парень и страстный любитель рассказывать анекдоты. Любой знакомый воспринимается им прежде всего как потенциальный слушатель. Не успел я опомниться, как на меня посыпались веселые истории. Пошли мы еще медленнее, чем я в одиночку, а потом и вовсе остановились на перекрестке, где моему спутнику надо было сворачивать, а мне дальше, к вокзалу, еще пару кварталов пройти. На душе спокойно, в мыслях ничего не путается, не терзает, развесил я уши, стою похохатываю. За две минуты до прибытия поезда опомнился…

— Все равно опоздал, — говорит юрист. — Пойдем ко мне, есть пльзенское пиво.

Здравомыслящий человек так бы и поступил, но для меня, если я решил что-нибудь, например, сесть в самолет, который по всем признакам должен уже находиться в облаках, никак не на аэродроме, такое упрямство привычное дело. Он мне о пиве, а я галопом, только бы успеть, думаю, обидно такую уйму времени ни за что ни про что терять, следующий поезд через час, а к автобусной станции на другой конец города возвращаться.

…Опоздай я тогда, приехал бы домой на час позже всего-навсего. Просто смешно становится, из-за каких пустяков иной раз нервы себе треплешь. Очень я переживал, что по собственной глупости, из-за лишнего анекдота не успею на эту самую электричку: восемнадцать двадцать. Просвет между зданием вокзала и рощицей вдоль насыпи, в котором ежесекундно мог показаться поезд, уходящий без меня, оставался чистым; это подхлестывало, и я мчался как угорелый, хотя часы показывали уже двадцать три минуты седьмого. Тут бы мне твеновского остряка-мальчугана, который кричал горе-велосипедисту: «Куда торопишься?! Все равно похороны без тебя не начнутся».

После всего, что произошло, можно и в самом деле увериться в тщетности усилий не опоздать на «поезд своей судьбы». Но я не стану фаталистом. Стремление при всех обстоятельствах осуществить принятое решение вошло у меня в привычку, а привычка, говорят, вторая натура, значит, дело во мне самом. Ведь мог же я спокойно отправиться пить пльзенское пиво…

В восемнадцать двадцать пять выскакиваю на перрон, только что пена не падает, а родимая зеленая стоит смирно, пантографы опущены, светофор перед ней рубином светится.

«Что за чертовщина? — думаю. — Вроде бы и след ее должен простыть. Хотя почему, спрашивается, при такой уверенности я все же бежал?»

Смотрю, пассажиры в вагонах сидят как ни в чем не бывало, и по табло поезд тот самый: восемнадцать двадцать. Обрадовался я, словно приз выиграл.

У первого вагона знакомый оперативник с линпоста:

— Салам алейкум, — говорит, — капитан.

— Привет, — говорю, — товарищ Мустафа.

— Видел, как ты скакал, только зря. Не раньше чем через десять минут отправится.

— В чем дело? — спрашиваю. — Тока нет?

— Ток есть, — говорит, — человека нету.

А машинист с помощником рядом стоят, с ноги на ногу переминаются. Ничего не понимаю.

— В махачкалинском мужчину убили, — поясняет Мустафа. — Сосед по купе зарезал. Только тронулись из Нардарана, проводник обнаружил. На час там поезд задержали. Оказывается, несчастный «Волгу» выиграл, ГАЗ-24, по нашей лотерее, в Баку ехал оформлять. В общем, билета нет, и соседа тоже нет. Ясно, зарезал и удрал с билетом. Видно, в дороге выпили, стал хвастать, может быть, даже билет показывал. На нехорошего человека нарвался, вот и погиб.

Мустафа вздохнул и глубокомысленно добавил:

— Теперь ему «Волга» не нужна, ничего не нужно. Так бывает…

Машинист и помощник, совсем ребята, тоже дружно вздыхают, и пассажир на площадке вагона, прицокивая языком, качает головой.

«Вот тебе и раз, — думаю. — Выходит, я на электричку успел, потому что человека убили».

— На какой же станции убийца слез? — спрашиваю.

— А вот этого никто не знает. Может, даже в Нардаране слез, а проводник его без чемодана не приметил. Чемодан свой он в купе оставил.

— Если в Нардаране, так и в эту электричку мог пересесть, — говорю. — Если после убийства еще соображал что к чему, постарается скорее в Баку попасть; в самом Нардаране, да и на других станциях не очень спрячешься.

— Проверяли уже. Все вагоны прочесали. Двух похожих нашли, с шевелюрами. Оказалось, наши, каспийские. Теперь по всей дороге трам-тарарам идет, поймают, куда денется.

— А что он с билетом делать будет? — спросил машинист. — Родственники или кто номер небось уже сообщили, да и вообще: две «Волги» на лотерею…

— Что делать будет? — Мустафа переспрашивает. — Продаст кому-нибудь с рук на руки, желающих сколько угодно. — И мне: — Кто его знает, может, и в эту электричку сел — ее из Нардарана по расписанию выпустили, а махачкалинский там с полчаса еще продержали, — сошел где-нибудь до Каспийска и на шоссе подался. Хотя и в Нардаране ее перед отправлением всю прочесали.

— А что у него в чемодане было? — спрашиваю.

— Барахло разное: белье, рубашки. Размер пятьдесят шестой, рост четвертый…

— Крупный мужчина, — говорю. — Молодой?..

— Не старый… На, почитай приметы, может, вечером в Баку сукин сын встретится, — то ли всерьез, то ли в шутку говорит Мустафа.

Я посмотрел несколько отпечатанных на машинке строк. Возраст примерно лет 30–35, среднего роста, худощавый, лицо овальное, глаза карие, уши слегка оттопыренные, густая черная шевелюра.

К таким приметам фотокарточка необходима: без нее рядом стоять будет, не узнаешь. Видно, проводник и пассажиры плохо его запомнили. Да и трудно сгоряча что-нибудь существенное вспомнить… Впрочем, что же это я сам дурака валяю. Мустафа мне наверняка не ту ориентировку дал.

— Ты же перепутал, — говорю, — не того типа приметы.

— Ничего не перепутал, — говорит. — В Нардаран специально звонили, проверяли Все так и есть.

— С чего же он, невысокий, худощавый, в пятьдесят шестом размере и четвертом росте щеголял? Может быть, чемодан по ошибке взяли?

— Говорю же, проверили… Мы что, по-твоему, ослы? — обижается Мустафа. — Из Нардарана подтвердили: и чемодан тот, и приметы, как сообщали. Сами пока не разберутся. Может, он специально чемодан подсунул, чтобы с толку сбить? А может, раньше у кого-то спер, откуда знаю?

Донесся дробный перестук колес.

— Идет, — Мустафа говорит, — он самый, махачкалинский.

Тут, конечно, мы все: и я, и Мустафа, и машинист с помощником — перешли через открытую площадку вагона на вторую платформу. Вдоль всей электрички пассажиры кто в верхнюю прорезь окна высунулся, кто на платформу, как мы, вышли. Большинство уже в курсе, из-за чего задержка, вот и любопытно взглянуть на «виновника», хоть и убитого, и убийцы в нем уже нет. Коротко свистнув, пробежал локомотив и следом вагоны.

— В каком? — спрашиваю у Мустафы.