А вечером, позвав Мишу, она уходила с ним к переднему краю. Возвращались поздно, иногда под утро. Принесенную картошку ссыпали в выкопанную в огороде яму.

— Наберем полную, — говорила Настя, — на всю зиму нам с вами хватит.

Ее младшие, едва проснувшись, топали в огород смотреть и возвращались радостные.

— Во, сколь осталось!

Грошевы к затее Насти относились серьезно.

— Экую прорвищу запасает! — ворчала старуха. — Ровно век здесь жить собралась!

Когда Насти не было дома, подходили к мешку, брали в руки крупные клубни.

— Из Апатьевских буртов, — говорила уверенно бабка. — Там, слышно, немцев вчерась погнали…

— И не из Апатьевских, — возражала, дочь. — Из-под Старкова картошка. Вон глина на ей. А в Апатьеве скрозь песок.

И каждый раз старуха начинала осторожно:

— Сходила бы ты с ней, посмотрела. Может, и не так страшно…

— Иди сама, коли жить надоело! — отвечала Варвара.

— Настёнка-то ходит…

— Настьке все равно помирать. Придут немцы — первую повесят за мужа-комиссара, а мне еще пожить охота,

Настя погибла в один из дождливых дней в начале декабря. Маленькая, худенькая, словно подросток, лежала на той самой лавке, на которой спала раньше. Впервые Воронцова видела ее без платка. Белокурые жиденькие волосы откинуты назад, светлые глаза чуть приоткрыты и смотрят на мир серьезно и задумчиво. Одна нога в ботинке, другая — разутая, в одном чулке с прорванной пяткой.

Размазывая слезы по лицу, Миша говорил:

— Подошли мы к тому месту, где раньше брали, а там пусто. Кто-то до нас поспел. Маманька и говорит: «Ты посиди тут, а я пойду посмотрю другое место». И не пришла…

Солдаты, принесшие Настю, стояли тут же. Галкин часто и сипло кашлял, сморкался в рукав, вытирал глаза заскорузлыми пальцами. Другой, совсем еще молодой парнишка, хмурился, на людей смотрел исподлобья. Оба дымили махоркой и шумно вздыхали. Галкин несколько раз принимался рассказывать одно и то же. При этом он неловко шевелил правой рукой.

— Идем мы с Саватеевым за этой картошкой, будь она неладна, глядим, у бурта ровно кто-то сидит. Думали, немец. Залегли. Лежим, это, ждем. Стрелять — не стреляли. Потому как шум подымать нам никак нельзя. Немец зараз начнет бить из орудий либо из минометов. Ждем мы, и вдруг чудится мне, будто человек стонет… Этак тоненько, вроде бы как пугливо. Саватеев — было пополз, а я его придержал. Говорю, можа это немец приманывает. Он это любит — приманывать! Сколь наших ребят зазря погибло через это. Застонет в кустах, ну, известно, у кого сердце выдержит? Пойдут на стон, а он с автоматом… Словом, не пустил я его. Ан, выходит, зря. После-то и сам полез, а Настёнка-то уж кровью истекла. Такое вот, стало быть, дело.

Покашляв, Галкин продолжал:

— Взяла, видать, первую картошку, а в мешок положить не успела. Так с ней и сидит, к груди прижимает, Большая такая картошка, белая…

После смерти Насти жизнь в доме Грошевых как-то притаилась, замерла. Неожиданно все сразу почувствовали, что в доме не хватает кого-то очень хорошего и нужного.

Галкин с удивлением заметил, что ходит в аккуратно заштопанной гимнастерке, легкораненые, приходившие в санчасть на перевязку, признались, что они своими латаными гимнастерками обязаны беженке. Воронцова вспомнила, как долгими ночами сидели они вместе с Настей за печкой и беженка говорила ей своим ровным певучим голосом:

— Кончится война, приедешь к нам в Руссу, я тебя в городскую больницу устрою. Будешь работать и учиться, а потом, глядишь, и в институт поступишь, настоящим доктором станешь. А то фельдшером — ни то ни се… Так жизнь-то и наладится.

— Думаешь, скоро кончится? — спросила Воронцова.

— А как же?! Вот опомнятся наши маненько, поднакопят силушки и тронутся.

— Ох, не случилось бы, что немцы раньше в Москве будут.

Настя ответила уверенно:

— Не будет этого. Не отдадут им наши Москвы. Все до единого полягут, а не отдадут! Москва — это все равно что сердце наше. Вынь его из груди — и нет нас!

Маленькая ростом, она стала сейчас большой и сильной.

— Какая ты… — сказала Лидия Федоровна, откровенно любуясь ею. Настя покраснела, крепко зажмурила глаза.

— Эх, Лиданька, только б до победы дожить! Ничего бы не пожалела, только бы ее приблизить хоть на денечек!

Такой она и запомнилась Воронцовой.

Грошевы Савушкиных не обижали, но питались по-прежнему отдельно от них. Раза два приходил Саватеев, приносил хлеб, сахар, селедку. Посидев молча, уходил, аккуратно притворяя за собой дверь, Галкин приходил чаще. Сидел у порога, курил вонючую махорку, хмуро смотрел на детей. Иногда неумело гладил кого-нибудь по голове, шепча себе под нос:

— Ах ты, беда какая!

Однажды принес завернутые в тряпку сапоги.

— Перешил вот свои. Может, подойдут мальчонке. А коли не подойдут, пускай на хлеб сменяет. Много не дадут, а буханки две просить надо. Головки почти что новые. И двух годов не носил.

Поставив сапоги у порога, свернул тряпочку, высморкался в нее, убрал в карман и вышел.

Миша по-прежнему ходил за картошкой каждый вечер. Похоже было, что он задался целью завершить начатое матерью. В новых сапогах он казался намного старше. На лбу у него так же, как у матери, залегли складки, правда, пока еще чуть заметные. Иногда с ним вместе ходила Фрося. Вдвоем приносили килограммов десять — двенадцать. И теперь уже Миша говорил, собрав вокруг себя малышей:

— Засыпем до краев, тогда вовсе ходить не будем. Тогда нам зима не страшна.

Воронцова ходила к командиру роты, рассказала про Савушкиных. Капитан только развел руками:

— Сама видишь, весь батальон который день без горячего. Все дороги перерезаны. В тылу хозяйничают фрицы, а у нас сил нет им по шапке дать. Вся оборона на нашем участке на одном честном слове держится. Узнают немцы, что нас здесь — с гулькин нос — двинут! Как пить дать двинут в наступление!

Сам он отдал все, что у него было: килограмм сухарей и пять кусков сахару.

— Бери, все равно без толку лежит. Я и раньше-то сладкое не уважал.

Как-то Галкин появился возбужденный, сияющий. Убедившись, что Грошевых нет дома, скомандовал:

— Мишка, Фроська, забирайте мешки и айда за мной! Будут и у вас нонче оладышки!

Он привел их далеко за деревню, где начинался лес. Несколько больших куч хвороста и сухих листьев прятались в сосняке. Галкин разбросал одну из них, кинжалом разрыл тонкий слой земли. В яме, прикрытые соломой, лежали мешки с мукой.

— Берите, не стесняйтесь. В случае чего скажете: в батальоне выдали как семье фронтовика… Ну, чего вы?

Миша и Фрося не шелохнулись.

— Очумели с радости? Ну-ко дайте мешок-от!

Насыпать муку одной рукой было неудобно. Галкин сперва черпал пригоршней, потом приспособил пилотку. Работая, солдат не забывал поучать несмышленышей, учил их жить на белом свете. А когда, окончив работу, оглянулся, возле него никого не было. Далеко, у самой деревни, виднелись две детские фигурки, одна маленькая, другая немного побольше. Они шли, взявшись за руки, и скоро скрылись за крайней избой.

— Мать честная! — выругался Галкин. — Чего ради старался? Вас ради! Жалко ведь: пропадете! Кабы не это, рази бы я…

Дойдя до грошевской избы он решительно взялся за ручку, но передумал, не вошел. Стоял, насупясь, ковырял ногтем сучок на косяке двери. Потом поправил ремень, выколотил пилотку о столбик, надел ее и пошел к себе во взвод.

Миша отправился за картошкой на рассвете. Стоя на посту, Галкин видел, как он вышел из дома, спустился по тропинке вниз к ручью, напился и, затянув потуже ремень, не оглядываясь, пошел в сторону нейтралки.

Только поздно вечером, улучив момент, Галкину удалось заскочить в избу Грошевых. Младшие Савушкины были одни. Фрося, подражая голосу матери, рассказывала:

— В некотором царстве, в некотором государстве жили-были король с королевой… — она посмотрела на темные окна, на старого солдата, молчаливо стоявшего у порога и добавила: — И еще у них был старший братик Миша…