— Летчики тоже есть, — мрачно проговорил человек в авиационном шлеме и обыкновенной солдатской гимнастерке.

— Во-о-оз-ду-у-х!! — протяжный крик этот, повторенный многократно, снова вспугнул людей. Большинство побежало на прежние места, где укрывались раньше, наивно полагая: то, что спасло однажды, спасет и в другой раз… И только немногие залегли тут же, невдалеке. В руках у Петера оказалась винтовка убитого. Прицеливаясь, он подумал, что сейчас, наверное, за ним наблюдают так же, как он сам недавно наблюдал за солдатом в синих обмотках…

Самолет улетел, прострочив дорогу пулеметной очередью. Рядом с Петером лежал одноглазый пулеметчик.

Он был необыкновенно длинен, и лицо его чем-то напоминало лицо убитого: те же веснушки, тот же приплюснутый нос. Он молча смотрел, как младший лейтенант выбросил гильзу, дослал патрон в патронник и сделал бесполезный выстрел вслед самолету.

— В хвост что птице, что фрицу палить без пользы, — заметил он, — лучше прицел проверь. Сбился небось.

Кампа проверил. Прицел, и в самом деле, был сбит. Фашист приближался. Люди снова прижались к земле. Не тронулись с места лишь Петер, Лобов и одноглазый пулеметчик. Они продолжали наблюдать даже тогда, когда косой очередью рядом срезало куст боярышника.

— Может, с пулемета попробуешь? — спросил одноглазый. — Токо ты прицельно, товарищ младший лейтенант, а то патронов маловато.

«Ишшо разок попробую…» — вспомнилось Петеру. Нащупывая единственно уязвимую точку на брюхе самолета, Кампа на миг предельно ясно увидел пружинные амортизаторы на неубирающихся шасси, нижний, наглухо закрытый люк и швы в местах соединения дюралевых листов и плавно повел стволом вправо, думая о том, чтобы не упустить драгоценные пули в пустоту. Он нажал спуск секундой раньше, чем пулеметчик крикнул за его спиной:

— Ну! Давай же!

Петер не видел, что произошло с самолетом: выглянувшее из-за облаков солнце слепило глаза, но понял все по тому, что люди, лежавшие в канавах, поднялись и бежали к нему. Лобов тряс его за плечи и орал:

— Так его! Знай наших!

Одноглазый протягивал кисет с табаком, по привычке следя, чтобы к кисету не протянулись еще чьи-нибудь руки. Он был, пожалуй, самым старшим из собравшихся здесь. От всей его большой, нескладной фигуры веяло тем неистребимым спокойствием, которое, говорят, составляет основную черту русского характера.

— Теперь тебе медаль либо орден, — сказал он не то с одобрением, не то с завистью, усаживаясь на землю рядом с Петером. — Скажи хоть, как твоя фамилия!

— Кампа моя фамилия, — ответил Петер, — а тебе зачем?

— Да так. Убьют, как того первогодка, и фамилии никто не узнает…

— Тогда скажи мне свою.

Пулеметчик усмехнулся.

— Я заговоренный. Меня простая пуля не возьмет, — Помолчав, он сказал: — Вообще-то, ежели разобраться, так с пулемета его сбить проще простого. Кабы мне немец глаз не вышиб, я бы и сам его шпокнул.

— Конечно, — сказал Петер и, сняв фуражку, долго вытирал ее пахучим дном свое мокрое от пота лицо.

Небо между тем понемногу заволакивалось тучами. О новом налете авиации можно было не думать, но зато вскоре пошел неприятный мелкий дождик. Вначале он был робким, нерешительным, но постепенно становился сильнее. У Петера не было карты, и он не знал, сколько километров до ближайшей деревни, но приказал двигаться.

Уже подав команду, он вдруг вспомнил об убитом первогодке. Остановив колонну, приказал поднять убитого и отнести на самый верх ближайшего холма.

— Здесь похороним. Чтобы издали было видно.

Стоя наверху, услышал чей-то испуганный крик:

— Немцы!

По дороге из леса двигались автомашины. Впереди ехал средний танк с включенными фарами. Около Петера в это время были пулеметчик и его второй номер. А у подножия холма те, кто не успел взобраться наверх, услыхав панический вопль «немцы!», уже поворачивали обратно, готовились уходить. И то, что немцы ехали, пренебрегая элементарными правилами маскировки, и то, что его бойцы собирались уходить без боя, привело Петера в ярость.

— Стой! Назад! — закричал он, выхватывая пистолет, в котором не было ни единого патрона.

Они едва успели залечь у обочины, когда из-за деревьев показался танк. Пропустив его, Кампа вскочил и метнул связку гранат под колеса идущей за ним машины. Лобов и его взвод атаковали две другие. Из горящих грузовиков выскакивали немцы и попадали под огонь пулемета и саперов. Успевший уйти довольно далеко танк развернулся и ударил из пушки по кустам, совсем не в ту сторону, где находились нападающие. По команде младшего лейтенанта бойцы пошли на немцев в штыковую атаку.

Через несколько минут все было кончено. На дороге осталось лежать более двух десятков трупов, на запад спешно уходил танк, провожаемый разрывами гранат. Петер, еще не вполне веря в победу, удивленно смотрел ему вслед. Подошел Лобов.

— Вот это панихида! — сказал он, вытирая рукавом пот и чью-то кровь. — Что с нахлебниками будем делать, младший лейтенант? С собой заберем или… как?

— Доставим, куда положено, — ответил Кампа.

Над вершиной холма взвилась зеленая ракета. Это Григорий подавал условный сигнал. Бойцы построились.

У могилы Неизвестного солдата они остановились, сняли каски. На большой, вертикально поставленной плите известняка Григорий штыком нацарапал два слова: «МЫ ВЕРНЕМСЯ!» Это был один из немногих памятников первых дней войны. Стоял он на высоком бугре у самой дороги, по которой совсем недавно отступали измотанные в непрерывных боях наши подразделения и вот-вот должны были пройти немецкие передовые части.

Кампа оглянулся. Бойцы стояли плечо к плечу, сосредоточенно глядя на каменную плиту. Сегодня они победили— многие впервые — и вместе с ними победил тот, кто лежал здесь, под грудой камней. Молчание это было похоже на клятву, на обещание живых живому.

И они действительно ушли с холма, когда захотели. Они одни были настоящими хозяевами этой земли.

Почему именно эту избу отвели под медпункт, Лидия Федоровна не знала. Это произошло без нее, пока она ездила в медсанбат «выбивать» медикаменты и перевязочный материал, которого здесь всегда расходовалось больше нормы.

Издали домишко выглядел совсем плохо: кривобокий, с развалившейся трубой и подслеповатыми оконцами. Однако искать другое помещение было некогда, и Лидия Федоровна согласилась.

В огороде трое бойцов копали котлован под землянку. Руководил ими солдат, по фамилии Галкин. Сейчас все стояли без дела. Хозяйская дочь Варвара, широкоплечая и сильная, как грузчик, уперев руки в бока, стояла наверху, а Галкин — внизу, на полутораметровой глубине. Подняв глаза, он видел ее полный мясистый живот, большую грудь, бесстыдно открытые ноги. Вероятно от этого лицо Галкина было красным, будто ошпаренным…

— Уйди, девка, — говорил он глухим басом, стараясь не смотреть наверх.

— Не уйду, — отвечала Варвара, — ишь, чего надумал! Другого места, окромя нашего огорода тебе нет! Сколь трудов положили, а он — на-ко! Да ты на землицу-то глянь, на землицу! Как пух! Одного навозу летошный год убухали возов десять!

— Никуда он не денется! — ворчал Галкин, косясь на выкинутый из котлована бесплодный серовато-желтый песок. Котлован у Галкина почти закончен. Осталось совсем немного, и можно возводить накат. Еще мечтал солдат поставить в землянке небольшую печурку. Трудно спасаться от холода в окопе. Иной раз так намерзнешься— зуб на зуб не попадает. А печурку ему обещали сделать славную. И всего только за десять пачек махорки.

— Никуда не денется твой навоз! Ясно? — кричит Галкин. — Вон он лежит под песком! Уйдем — котлован закидаешь и сей себе на здоровье чего хочешь!

— То-то и есть, что под песком! — сердится Варвара, — сразу видно, что ты в крестьянстве ни уха ни рыла не понимаешь!

— Это я — ни уха ни рыла?! — возмущается Галкин. — Да я до войны бригадиром был! Лучшая бригада в районе! Вот же нарочно не уйду с твоего огорода за такое оскорбление! Мне здесь больше нравится! Вот тебе и «ни уха ни рыла»!