Потом Степана Павловича перевели в Москву, а Полина осталась. Директором стал его заместитель Григорий Николаевич Лобанюк. У этого к людям подход другой. Проще сказать, никакого подхода. Кричать очень любил, а в делах разбирался плохо. А как завод принял, власть свою решил показать: уволил с завода семерых парней и Мотю Яркову. Шестеро — из одной деревни. Накануне там престольный был. Родственники им всякой всячины навезли и, между прочим, четверть самогону. Наутро они еще с похмелья, а их в контору: получите расчет! Парни носы повесили. Да это-то ладно, не пропали бы. Беда в другом: у Полины в бригаде ихние подружки работали… Когда пришли те семеро прощаться, поняла Полина, что назавтра у нее в бригаде будет недостача ровно на семь девок, схватила платок и в контору. Возле директорского кабинета красавица сидит, одним пальчиком на машинке постукивает. Увидела Полину, вскочила дорогу загораживать…

Отодвинула ее Полина плечом, вошла. И вовремя.

Совещание кончилось, все встают, директор бумаги в портфель сует. Еще минута, и нет его…

В кабинете директора кроме своих чужие сидели, должно быть, большие начальники. Директор с ними разговаривает вежливо, улыбается.

Встала Полина в дверях.

— Обождите, товарищи! Дело есть!

Директор на дыбы:

— Если вы ко мне по личному вопросу, то зайдите завтра.

А свои:

— Да не пойдет она к вам по личному! Давай, Одинцова, выкладывай!

Лобанов на начальство посмотрел, развел руками, дескать, полюбуйтесь, дорогие товарищи, какое наследство оставил предшественник, анархия!

О каждом из семерых уволенных Полина рассказала особо — может, где и приукрасила, — никто не заметил, — а вот про то, как с ними вместе завод начинали, — не приукрашивала. Тут лишнего не скажешь…

— Многие от такой жизни поразбежались, а эти — нет. Любой директор таким, как они, в ноги бы поклонился!

Может, и зря сказала такое, да уж одно к одному получилось. А приезжие на Лобанова во все глаза глядят.

— Ты что же это со старыми рабочими кадрами расправляешься?

— Так ведь напились они, дорогие товарищи!

— А ты в праздники трезвый бываешь?

— Матерщинничают…

— Что ж они, за пять лет перековаться должны? Сам-то ты острое словцо тоже любишь…

— Чуть что — в спор вступают, на собраниях мой директорский авторитет подрывали!

— Авторитет не на собраниях завоевывается…

— В стенгазету про меня стишки напечатали! Ну, ошибся малость, просчитался, так ведь я же сам и признал!

— Значит, правы те, кто тебя, Лобанов, критиковал?

— А это как посмотреть. Смотря кто критикует…

— Что, они план не выполняют? Саботируют?

Замялся директор.

— Этого я сказать не могу. Завод большой, народу много, а я один… Да и никто вам сразу не скажет, надо документы поднимать.

Тут Полина вмешалась:

— Не надо ничего поднимать. Я скажу. Попов, Самохвалов, Логунов по сто двадцать дают с хвостиком, Петровы Иван и Михаил сто пять — они в паре работают, Опорков ровно на сто выполняет. Мог бы и больше, да у него целую неделю ноги болели. Ревматизм. Седьмой, Ильин Колюшка, тоже от других не отстает…

Дивятся приезжие.

— Неужели все верно? А если по документам проверим?

— Проверяйте, — говорит Полина, — и если что не так, гоните меня с завода в шею! Бригадир я. Ихняя бригада по соседству с моей работает, а живем в одном бараке.

Подумали.

— Хорошо, товарищ Одинцова, идите, работайте. Мы здесь разберемся.

Оставили тогда этих ребят. Всех оставили. После из них такие ли работники вышли! Оба Петрова прорабами стали, Опорков до начальника цеха добрался, Попов, Самохвалов, Логунов на инженеров выучились. Колюшке Ильину, помнится, уж как трудно было! Не деревенский он, городской. Из интеллигенции. Тачку так и не сумел обломать, как ни старался. Хотели вовсе из бригады выгнать, да Полина вступилась. Не может быть, чтобы человек в жизни ни на что не годился. У каждого свой талант есть. Только человек с ним не всегда попадает в то место, которое ему на роду написано. Ему бы, скажем, людей лечить, а его заставляют полы красить, ну и пропадает талант. Ведь с Ильиным как получилось… Совсем было затыркали парня, да он и сам опустился дальше некуда. Умываться — и то перестал! Смотрела, смотрела на такое дело Полина, а потом взяла его за руку и повела в контору. Там за перегородкой сидели мужики и чертили на больших листах бумаги разные придумки. Начальником у них был Кузьма Кузьмич Горохов, тоже вроде бы интеллигент, но мужик свойский. К нему Полина и привела Николая.

— Проверь, Кузьмич, парня! Не пристает к его рукам тачка. Не тот талант!

А через месяц Николай сам к ней прибежал. Сияет.

— Спасибо, — говорит. — Меня в штат зачислили и отдельный стол дали! Обещали на курсы послать!

Честно говоря, она тогда сама удивилась.

— Врешь, поди! А ну, рассказывай по порядку!

Полчаса рассказывал. А и всего-то было: дал ему Кузьмич какую-то железку вычертить, он вычертил свою. Кузьмич говорит: «Не то!» А Николай упрямится: самое, говорит, то, что надо! Заказали ту железку по Колькиному чертежу, приладили к машине, оказалось — в аккурат. И будто бы от этой железки какая-то там хитрая часть в машине начала работать (а до этого не работала!). Кузьмич ему сказал, что упрямых любит и его к себе берет за упрямство…

— Как хоть та механизма называется, к которой ты железку приладил? — спросила Полина.

— Реверс, тетя Поля.

Тут все, кто в бараке в это время был, со смеху попадали. Полина сначала подумала, над «реверсом» глупые бабы смеются, а оказалось, над ней: Колюшка ее в «тети» произвел… Так с тех пор и зовут: главного инженера Николая Евграфовича Ильина «реверсом» — за глаза, а ее — «тетей Полей» — за глаза и в глаза.

После Лобанюка директора менялись часто. Завод план не выполнял, только половина цехов основным делом занималась, остальные уж перешли на плуги и бороны. Хорошие мастера стали уходить на другие заводы. Их называли «летунами» и в газетах пропечатывали.

Когда война грянула, вовсе обезмужичел завод. У станков бабы, и в конторе бабы, и во дворе, куда ни глянь, всюду бабы.

В этакое время и пришел на завод Григорий Петрович Самсонов. С войны пришел. Ногу ему там в первый же месяц, в июне, оторвало. На внешность — из себя невзрачный, голос имел тихий, а в короткое время все на заводе перевернул. Снова стали машины починять, только уж не трактора, а танки.

Бабы и подростки, конечно, хорошо работали, да сила у них не та, что у мужиков. Бывало, так заработаются, что и домой не идут, боятся где-нибудь по дороге свалиться…

Пошла Полина к директору.

— У станка, Григорий Петрович, ребята засыпают. Трудно им. Ты вон, хоть и в кабинете спишь, а все — на диване…

— Что предлагаешь?

— Поставить койки во всех свободных помещениях. И чтоб постельное белье и всякое такое…

— Нет у нас свободных помещений.

— Красный уголок займем, клуб вместе с фойе, бухгалтерию потесним.

— Согласен. Дам команду. Иди.

В другой раз пришла:

— Прикажи, Григорий Петрович, поле распахать, на котором до войны собирались строить филиал.

— Это зачем?

— Картошку посадим. Сейчас самое время. Осенью будем со своими овощами.

— Вот как? Подсобное хозяйство, значит… А потом столовую потребуешь?

— Старую расширим.

— Все так, только кто твое поле пахать будет? Это ведь не приусадебный участок…

— Трактористы. Договорилась уже… Просят только, чтобы за бензин не вычитали. А пахать будут в нерабочее время.

— Однако ж хватка у тебя, Одинцова, — говорит Самсонов. — Ладно, скажи, чтобы приказ печатали. Фамилии сама подскажешь.

Так и жили. Парторг Лосев — из армейских политруков— когда только из госпиталя прибыл, не переставал удивляться:

— У вас, товарищ директор, свои тайные советники имеются? Это что же, по штату полагается или как?

Григорий Петрович сначала отшучивался, но однажды между ними состоялся серьезный разговор.