— Милостивый государь, — сказал он покровительственным тоном и как бы не узнавая меня, — господин президент председательствует в настоящий момент на совете министров и потому не может принять вас; он поручил мне заменить себя, что я и исполняю. Будьте добры объяснить мне в нескольких словах ваше дело, потому что я очень занят. Что вы имеете сказать?

— Ровно ничего, милостивый государь, — сухо ответил я, — я желал говорить исключительно с господином президентом и ни с кем более! — Я встал. — Кстати, милостивый государь, если опять представится такой случай, что вы будете иметь надобность в крупной услуге, то адрес мой вам известен, я всегда буду рад служить вам!

— Но, милостивый государь, я… — начал было он.

Я не дал ему закончить фразу, отвесил сухой поклон и вышел… Ну, как вам нравится подобная аудиенция?

— Хм! — промычал господин Лиден, покачав головой.

— Мой рассказ — это нечто более точное, чем даже фотографический снимок, могу вас в этом уверить. Надо вам сказать, что, кроме слова «республика», у нас нет ничего

республиканского, так что скорее можно поверить, что находишься в монархии, чем— в свободной стране, где царит равенство и равноправность. Вот почему я был так удивлен тем, что услышал от вас и от господина Сойе. Очевидно, император и президент республики обменялись ролями. Впрочем, у них есть одна общая черта: президент — честный и порядочный человек, а император Бразилии еще выше того; потомство назовет его великим!

— Браво! — радостно воскликнул господин Лиден. — То, что вы сейчас сказали, все мы сознаем.

На другой день, поутру, в назначенный час, мне подали прекрасную коляску, и пара добрых мулов галопом помчала меня от дома.

Улицы, по которым приходилось ехать в Сан-Кристобаль, широкие, дорога отличная, но две вещи неприятно поразили меня. Первое — то, что исправительное заведение — так называются в Бразилии все тюрьмы — находится на той самой улице, по которой император должен проезжать каждый раз, когда он отправляется во дворец или же возвращается оттуда. По моему мнению, эта тюрьма не должна была бы быть постоянно на глазах государя — это должно только огорчать его. А второе, что неприятно поразило меня, так это свалочное место, куда сваливаются всякие нечистоты, падаль и тому подобное, устроенное на расстоянии всего какой-нибудь четверти мили от императорского дворца, на одной из лучших и красивейших улиц нового города. Мало того, что эта свалка отравляет воздух, но еще, кроме того, привлекает сотни и тысячи отвратительных черных коршунов, известных под названием галиназос, которые целыми стаями садятся на крыши домов и оглашают воздух резким, пронзительным криком. Император вынужден также каждый раз проезжать мимо этого места, зараженного ужаснейшим зловонием, крайне неприятным и вредным, что, по-моему, совершенно непростительно для такого большого и богатого города и при этом столицы государства, каким является Рио-де-Жанейро.

Общий вид дворца очень привлекателен; издали кажется, будто он прислонен к высоким горам, замыкающим горизонт позади его, подавляя своими громадными размерами все ближайшие здания, которые кажутся маленькими и жалкими в сравнении с темной громадой этих гор.

Перед входом идет род перистиля17, не блистающего особой красотой, затем широкая раскрытая решетка.

Пройдя за решетку, у которой постоянно стоят двое солдат, приходится идти по длинной аллее, обсаженной двойным рядом деревьев, не дающих ни капли тени. Вправо, влево и позади дворца раскинулись чудесные сады, придающие чисто феерический вид всему зданию. Самый дворец — одноэтажный и притом совершенно простой архитектуры.

В сущности, Сан-Кристобаль — скорее коттедж, чем дворец. Мой кучер, миновав часового, подъехал прямо к маленькому боковому крылечку. Солдаты на посту сидели в самых непринужденных позах и, очевидно, нисколько не интересовались тем, что происходило перед их глазами. Тут же перед дворцом уже стояло несколько экипажей. Я вышел из своей коляски, мой кучер отъехал и встал подле других экипажей, а я спокойно вошел во дворец, двери которого были широко открыты.

Передо мной находилась широкая лестница, устланная ковром. Я поднялся по ней. Навстречу мне показался какой-то человек, которого я принял за служителя или лакея, но который на самом деле оказался камергером его величества. Я обратился к нему с вопросом, где могу увидеть императора.

— Идите прямо, вторая дверь налево! — ответил он, улыбаясь.

Я прошел через громадную залу, казавшуюся узкой вследствие своей необычайной длины. Зала эта была пуста, в ней даже не было мебели, ни одного стула, ни одной табуретки, но зато стены были сплошь увешаны картинами, которые, как мне показалось, почти все принадлежали кисти великих мастеров различных школ и эпох. Некоторые из этих картин положительно заставили меня остановиться; они до такой степени поглотили мое внимание, что я на некоторое — кажется, даже довольно продолжительное время — совершенно забыл о том, зачем я здесь. Какие-то двое людей, выйдя из двери в конце этой залы, разговаривая довольно громко между собой, заставили меня очнуться. Я вздрогнул, как бы внезапно пробужденный ото сна, и поспешно двинулся дальше. Дойдя до дверей в конце залы, я отворил их и очутился в прекрасно обставленной, довольно большой комнате, в которой, по-видимому, весьма удобно расположились человек двенадцать монахов капуцинов, усердно перешептывавшихся между собой. Они даже не обратили на меня внимания, когда я проходил мимо. Затем я очутился в длинной и узкой галерее, в которой находилось очень много народу.

В конце этой самой галереи стоял сам император: я узнал его с первого же взгляда по его высокому росту, большой белокурой с проседью бороде и улыбающемуся приветливому лицу.

Заметив меня, император без церемонии отстранил теснившихся вокруг него лиц и направился ко мне навстречу.

Его величество пожал мне руку и заметил, что я долго заставил его ожидать своего визита.

Я принялся извиняться, как мог, но император, улыбаясь, прервал меня на полуслове и сказал мне несколько таких милых, задушевных слов, которые невольно тронули мое сердце, несмотря на то, что в душе я ярый республиканец.

— Посмотрите, — сказал он с милой и ласковой улыбкой, — я желаю подольше побеседовать с вами, но в данный момент вы сами видите, что это невозможно. У меня набралась здесь целая толпа этих добрых людей, которых мне следует постараться по возможности удовлетворить и утешить. Прошу вас, не откажите мне в удовольствии видеть вас у меня в будущий понедельник поутру. Мы тогда будем одни и поговорим о милом Париже. Решено?

Я почтительно поклонился, и затем император любезно проводил меня до самой картинной галереи, после чего крепко пожал мне руку на прощание. Час спустя я уже возвращался в Рио. Я был в восторге!

Вернувшись из Сан-Кристобаля, я сел в трамвай и отправился к господину Сойе. — А-а! — воскликнул он, увидев меня. — Я ждал вас с нетерпением! Ну что же? Вы остались довольны? — О, я восхищен, все было точно так, как вы говорили, но только меня заставили вписать мое имя в какой-то список.

— Да-да, я забыл вам сказать об этом, это пустяковая формальность, не имеющая, впрочем, ничего неприятного. Кроме того, выполняется она всего только раз при первом посещении.

Я сообщил господину Сойе о милостивом приглашении, которым меня удостоил император, на что мой собеседник воскликнул:

— Я так и знал!.. А завтра что вы думаете делать? Есть у вас на завтра какие-нибудь приглашения?

— Никаких.

— Значит, вы свободны? В таком случае я хочу предложить вам нечто: в воскресные дни, надо вам сказать, в Рио нет никого, одни уезжают в Ботафаго, в Сан-Кристобаль, другие — в Сан-Доминго, в горы или же на Тижуку18, а те, которые никуда не едут, прячутся у себя в домах и… и потому вы согласитесь, может быть, доставить удовольствие моей жене, которая очень желает видеть вас своим гостем; она прочла большинство ваших романов и хотела бы познакомиться с их автором.