— Вперед! Въезжай прямо в толпу, дави кого попало, переломай им кости, если они этого хотят, но трогай вперед, черт тебя побери! — крикнул кучеру из кареты чей-то голос.

— Сеньор страж, — произнес в то же время другой голос, и кто-то выглянул в окошко дверцы, обращаясь к полицейскому чину, усердно лупившему ногайкой по спинам и плечам тех, кто находился поблизости, — сеньор страж, надеюсь, никто не пострадал, вот вам кошелек, раздайте эти деньги тем, кто потерпел какие-нибудь убытки и постарайтесь расчистить нам дорогу, мы спешим!

— Именно так оно и есть, — отозвался полицейский, опуская деньги в свой карман, — тут гам и крик и больше ничего. Дорогу, сеньоры, дорогу! Это добрые федералисты, они спешат по важному делу!

В одну минуту путь был очищен, и пешеходы приперты к стенам.

— Сверни на улицу Федерации и затем поезжай по улице Народных представителей! — приказал кучеру тот же голос.

Несколько минут спустя эта карета, не встретив на своем дальнейшем пути никаких препятствий, остановилась на углу Университетской улицы и улицы Кочабамба.

Четверо мужчин вышли из кареты и один из них приказал кучеру быть здесь опять к половине одиннадцатого ночи. Затем все четверо, кутаясь в плащи, направились по совершенно безлюдной и темной улице Кочабамба к реке. Они шли по двое.

В тот момент, когда они сворачивали на последнюю улицу, ведущую к одинокому дому, стоявшему на набережной, они вдруг оказались лицом к лицу с тремя другими мужчинами, так же как и они закутанными в плащи и шедшими со стороны улицы Балькарсе. Те и другие остановились и несколько минут внимательно присматривались друг к другу.

— Надо что-нибудь предпринять, — сказал один из четверых, — во всяком случае нас четверо против троих! — и он сделал несколько шагов вперед.

— Простите, смею вас спросить сеньоры, не из-за нас ли вы прервали вашу прогулку?

Тройной взрыв смеха был единственным ответом на его вопрос.

— Ах, черт вас побери! — весело воскликнул дон Мигель. — Вы нас порядком напугали.

Узнав друг друга, они все вместе продолжали путь к реке. Вскоре они подошли к дому, где читатель уже был однажды свидетелем встречи дона Мигеля и его друга, профессора чистописания, со священником Гаэте.

Вместо того чтобы постучать в дверь, один из незнакомцев приложил губы к замочной скважине и прошептал два слова: двадцать четыре.

Дверь тотчас же без шума отворилась и затем затворилась, пропустив пришедших. Несколько минут спустя, стали приходить еще другие, все по двое, по трое, иногда по четыре человека сразу, все пропускались немедленно после того, как произносили пароль: двадцать четыре.

Войдем и мы в тот дом, который, как, вероятно, помнит читатель, был собственностью доньи Марселины.

Гостиная этой почтенной дамы была превращена в нечто такое, что напоминало военный лагерь: ее кровать и скромные кроватки девиц, ее племянниц, были принесены сюда и стояли вдоль стен, все стулья, имевшиеся в доме, и два больших сундука были расставлены полукругом перед столом, на котором стояли две свечи, к столу было придвинуто большое кресло, вероятно, предназначавшееся для председателя этого таинственного собрания.

Несколько человек, разместившись довольно удобно на кроватях, сундуках и стульях, молча ожидали чего-то.

Если кто-либо случайно обменивался несколькими словами, то только шепотом, время от времени кто-нибудь из присутствующих подходил к окну и окидывал внимательным, пытливым взглядом пустынную, темную улицу.

На башенных часах пробило девять с половиной, и их бой донесся до членов собрания на отдаленной улице Кочабамба.

— Сеньоры, теперь половина десятого, ни один человек, зная, что его ждут по серьезному делу, не может опоздать на целый час, — сказал дон Мигель, — те, кто не явились сюда до сих пор, конечно, не придут, а потому мы, не теряя времени, откроем заседание.

Ставни во всех окнах немедленно закрыли и свет в зал проникал лишь из открытых дверей смежной комнаты.

Дон Мигель сел к столу, по правую его руку разместился дон Луис.

Все остальные разместились вокруг, их было двадцать один человек, самому старшему из них не исполнилось и тридцати лет, все это была молодежь. Внешность и одежда этих людей свидетельствовали о том, что они принадлежать к высшему кругу аргентинского общества.

— Друзья мои, — сказал дон Мигель, поклонившись собранию, — в эту ночь сюда должны были прийти тридцать четыре человека, а между тем нас только двадцать три, каковы бы ни были причины, помешавшие нашим товарищам явиться сюда, никто из нас, надеюсь, не позволит себе заподозрить их в измене — я ручаюсь за отсутствующих, так же, как за присутствующих, так что нашей тайне не грозит ничто. Теперь скажу вам, что на случай нападения убийц, подосланных тираном, я предпринял все меры предосторожности. Дом этот стоит на набережной, не более чем в пятидесяти шагах от реки, где на всякий случай нас ждут суда. Если нас здесь застигнут, мы можем бежать через окно, выходящее на берег, и вздумай они даже напасть на нас во время бегства, двадцать три человека, хорошо вооруженных, всегда сумеют добраться до берега, сесть на суда, а тогда нет ничего легче ранним утром желающим вернуться обратно в город, а желающим — эмигрировать и за несколько часов достигнуть берега. Мой Тонильо охраняет входную дверь, слуга Луиса сторожит то окно, через которое нам следует бежать в случае нападения, наконец, на крыше дома в засаде сидит человек, трусость которого может служить порукой нашей безопасности. Довольны ли вы мной, господа?

— Хотя повествование твое было немного длинно, но, выслушав тебя, каждый из нас чувствует себя также безопасно, как если бы он был в Париже! — отозвался красивый молодой человек с веселым, беззаботным лицом, который во время речи дона Мигеля не переставал играть с волосяной цепочкой, висевшей у него на шее.

— Знаю, милый друг, с кем я имею дело, знаю, что в душе ни один из вас не спокоен, и, кроме того, знаю, что вся ответственность за все, что может случиться, падает исключительно на одного меня. Ну, а теперь, сеньоры, перейдем к главной цели нашего собрания: вот, господа, список тех лиц, которым удалось бежать в течение апреля и первой половины мая, — произнес молодой председатель, достав из портфеля, лежавшего около него на столе, бумагу. — Их сто шестьдесят человек, все они молоды и полны сил, преданности и любви к родине. После убийств четвертого мая более трехсот человек договорились с владельцами судов, промышляющих перевозом, доставлять желающих на восточный берег, чтобы при первой возможности эмигрировать, таким образом к июлю от четырех до пятисот патриотов будут в Буэнос-Айресе, не считая двух третей молодежи, покинувшей наше злополучное отечество в 1838 и 1839 году. Теперь я изложу вам, сеньоры, положение армии Освободителя и внутренних провинций страны, чтобы прояснить хорошенько предыдущие события.

Все удвоили внимание. Дон Мигель продолжал:

— После битвы при Сан-Кристобале армия Освободителя очутилась на Арройо-Гранде, блокирующей армию Эчага, оттесненную в Лас-Пьедрас, на расстоянии всего нескольких лье от Байяды. В случае нового сражения все преимущества на стороне Лаваля: если он победит, то перейдет Парану и пойдет походом на Буэнос-Айрес, если же он будет разбит, то сможет отступить в северную часть провинции Буэнос-Айреса, так как все блокирующие суда к его услугам. Из этого вы видите, что в любом случае провинция Буэнос-Айрес должна ожидать к себе Лаваля. В провинциях выступления против Росаса распространились с быстротой пожара: Тукуман, Сальта, Катамарка, Ла-Риоха и Жужуй уже не подвластны тирану, они открыто отмежевались от него и подняли против него оружие. Монах Альдао недостаточно силен, чтобы подавить революцию, а Кордова сдастся при первой угрозе все свои надежды Росас возлагал на Ла Мадрида, а последний восстал против него и перешел на нашу сторону.

— Неужели? — воскликнули присутствующие, вскакивая со своих мест.

Лишь дон Луис остался неподвижен, погруженный в свои размышления.