Проснувшись несколько минут тому назад, дон Мигель одевался с помощью своего верного Тонильо, который успел уже исполнить все поручения своего господина.
— Донья Аврора сама приняла цветы? — спросил он, красиво зачесывая свои густые черные волосы и расчесывая, согласно федеральным предписаниям того времени, бороду на две стороны.
— Сама, сеньор!
— А письмо?
— Вместе с цветами.
— Она была довольна?
— Мне показалось, да, но письмо, очевидно, удивило ее, она меня спросила, не случилось ли чего-нибудь особенного.
— Бедняжка! Скажи мне все подробно, что она делала, когда ты пришел?
— Она стояла около клумбы жасминов, что посреди двора, и развивала папильотки с своих кудрей.
— Этих золотистых кудрей, каждый волосок которых неразрывной цепью приковывает к ней мое сердце! — воскликнул молодой человек, небрежно завязывая концы своего галстука.
— Больше она ничего не делала, сеньор.
— А в чем она была?
— В белом с зелеными полосками капоте, с вырезом на груди и схваченном у талии.
— Ах, как это прелестно! Как она должна была быть хороша! Ну, продолжай!
— Да это все.
— Фу, как ты глуп!
— Но, сеньор, на ней не было ничего другого.
— Но были же туфли или ботинки, какая-нибудь косыночка, бант, ленты, ну что-нибудь еще!
— Вы хотите, сеньор, чтобы я все это заметил?! — возразил Тонильо со свойственным ему крестьянским добродушием, которое он, несмотря на пребывание в городе, все еще не утратил.
— А кто ждет в приемной?
— Та женщина, за которой вы меня посылали, и дон Кандидо.
— А-а! Мой учитель правописания! Гений разных прилагательных и всяких исключений! Что привело его ко мне, не говорил он тебе?
— Нет, сеньор, он только сказал, что ему необходимо поговорить с вами, что он приходил сюда в шесть часов утра, но двери были заперты с тех пор он пришел в семь часов и бродил здесь поблизости, выжидая, когда ему можно будет видеть вас.
— Эх черт! Как видно мой старый учитель все еще не отвык меня мучить и хотел поднять меня в шесть часов утра, для того чтобы беседовать с ним. Усади его в моем кабинете, а донью Марселину пригласи сюда! — сказал он, надевая голубой шелковый халат, цвет которого подчеркивал белизну его прекрасных рук.
— Так ее сюда позвать? — недоверчиво спросил Тонильо.
— Ну да, сюда, мой целомудренный Тонильо, ведь я, кажется, говорю с тобой не по-гречески! Проведи ее сюда в мою спальню, да не забудь покрепче запереть дверь из кабинета в гостиную, а также и вот эту, когда женщина войдет сюда.
Спустя минуту, шорох юбок доньи Марселины возвестил о ее приближении.
Она появилась в шелковом платье, цвета густого вина, окутанная желтой шалью с черной каймой. Белый платок, сильно накрахмаленный, она держала за серединку, для того чтобы видны были вышитые по углам амуры; огромный бант из ярко-красных лент украшал ее голову слева. На смуглом мясистом лице привлекательными казались лишь большие черные глаза, которые, вероятно, были хороши в свое время, но теперь насчитывали без малого пятьдесят зим. Лицо хранило следы пережитых бурь и волнений, два густых локона темных волос не то шоколадного, не то кофейного цвета, спускаясь до самого подбородка, тщетно скрывали уже увядшую свежесть лица; добавив ко всему этому рост выше среднего и фигуру скорее тучную, чем стройную, наш читатель составит себе довольно верное представление о донье Марселине.
Вот эту-то особу дон Мигель и принял в своей спальне, даже не встав со стула, на котором он сидел с улыбкой, свойственной людям известного круга при разговоре с теми, кто занимает более низкое положение и к которому они не питают особого уважения.
— Вы мне нужны, донья Марселина! — сказал он указывая ей на кресло против себя.
— Я всегда к вашим услугам, сеньор дон Мигель, — отвечала донья Марселина, садясь и жеманно расправляя множество своих шелковых юбок.
— Как ваше здоровье, как поживают ваши домашние? — спросил дон Мигель, не любивший приступать к серьезному делу, не исследовав предварительно почву.
— Я право не знаю, что и делать, сеньор. Жизнь в Буэнос-Айресе теперь сущее наказание за все мои многочисленные грехи.
— Что ж, это вам зачтется, когда вы переселитесь в вечность! — шутливо заметил дон Мигель, равнодушно лакируя ногти.
— Некоторые грешили больше меня и все же попадут в царство небесное! — сказала она, покачивая головой.
— Кто, например?
— Да, например, хоть те, которых вы знаете.
— Иногда я очень забывчив.
— А я некоторых вещей никогда не забуду, даже если проживу двести лет.
— Вы не правы: прощать врагам нашим нас учит сам Господь.
— Прощать им! Простить оскорбления нанесенные мне! Простить им то, что они погубили мою репутацию, смешав меня с теми созданиями без имени, которые являются позором нашего пола! О, никогда!
— Ба! — воскликнул дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха. — Вы всегда преувеличиваете, когда говорите об этом.
— Ах, что вы! Я преувеличиваю! В самом деле, это пустяк: они явились схватили меня, кинули в тележку вместе с теми презренными созданиями, они собирались отправить меня в Arroyo Azul20, меня, которая принимала у себя лишь цвет золотой молодежи высшего общества Буэнос-Айреса! И не подумайте, что это из-за моего поведения! О нет, то была просто месть за мои всем известные политические убеждения. Первые мои связи были с унитариями! Я принимала у себя министров, адвокатов, поэтов, докторов, писателей и публицистов, словом, лучших людей города, вот почему тиран Пердриес вписал меня в свой лист, когда Томас Архо-рени издал указ о выселении непотребных женщин. Старый Тартюф! Подлый ростовщик, именно о нем сказано:
Elimmmortal macuquino
Grand sacerdote apostolico
Nosgustaraunreasenvino
Aunguerevientedecolico.21
— Да, донья Марселина, прекрасные стихи!
— Великолепные! Они написаны в 1838 году. Ведь мне нанесли это оскорбление во время первого правления этого убийцы, он сделал меня жертвой моих политических убеждений и, как знать, возможно, отчасти я поплатилась и за свою любовь к литературе — эти дикари изгоняли всех, кто, как я, посвятили себя искусствам. Все мои друзья оказались в изгнании. О, счастливые времена Варелы и Гальярдо! Они прошли, прошли навсегда! Помните, дон Мигель! Помните!..
Донья Марселина, сильно разгоряченная своей речью, усердно принялась обмахиваться платком, между тем как шаль, скрывавшая ее грудь и плечи, плавно скользнула вниз до талии.
— Да, возмутительная несправедливость, — сказал дон Мигель, серьезное и мрачное лицо которого невольно выдавало неудержимое желание рассмеяться. — Ведь только ваши связи в высшем обществе спасли вас от беды.
— Так именно и было, я уже не раз рассказывала вам это: меня спас один из моих высокопоставленных друзей, он сжалился над моей невинностью, угнетенной варварством, как говорит Руссо, — с важностью проговорила донья Марселина, имевшая слабость к литературным цитатам.
— Руссо весьма точно подмечал суть вещей! — сказал дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха.
— У меня удивительная память, несколько дней назад я выучила наизусть целую пьесу, которую видела всего один раз на сцене.
— Поистине это удивительно!
— Не правда ли? Хотите, я вам прочту бред Креона, который начинается вот так:
«Печальная фатальность! Боги всевышние!..»
— Нет, нет, благодарю вас! — поспешно прервал ее дон Мигель.
— Ну, как хотите!
— А сейчас что вы читаете, донья Марселина?
— Я дочитываю Enfautducarnaval, а после примусь за Sucinda, которую теперь заканчивает моя племянница Тома-сита.
— Прекраснейшие книги! Но где вы их берете? — осведомился дон Мигель, откинувшись на спинку своих кресел и устремив светлый, спокойный взгляд на лицо этой, наполовину помешанной женщины.
