— Ваше превосходительство желаете этого? — воскликнул удивленный дипломат.

— Да, я этого хочу и главным образом, для меня весьма важно, чтобы английское правительство узнало все эти подробности от меня, прежде чем оно узнает все это от моих врагов. Поняли вы теперь Мою мысль? Что я выиграю, если постараюсь скрыть от английского правительства положение дел, которое вскоре станет ему официально известно из тысячи различных источников? Ведь, это значило бы, что я чего-то боюсь. Но, клянусь вам, я решительно ничего не боюсь! Настоящих своих врагов я не боюсь нисколько!

— Вот потому-то я и сказал, что с властью вашего превосходительства…

— Ах, оставьте вы меня в покое с моей властью, сеньор Спринг!

— Но в таком случае… если ваше превосходительство не имеете власти…

Я имею достаточно власти, сеньор посол, — резко перебил его Росас, — это не подлежит сомнению.

Эта резкая выходка диктатора окончательно выбила из колеи сэра Уолтера, он совершенно отказывался понимать грозного генерала и, не зная, что ответить, как-то растерянно прошептал:

— Но тогда…

— Тогда, тогда! — передразнил его Росас, — тогда выходит, что иметь власть — одно, а рассчитывать что эта власть спасет в безвыходном положении, — дело другое. Вы думаете, что лорд Пальмерстон не знает сложения и вычитания? И неужели вы думаете, что он пожелает поддерживать правительство, которое, судя по-своему положению, может просуществовать не долее нескольких месяцев… ба!.. я никогда особенно не рассчитывал на поддержку английского правительства, сеньор Спринг, в моем недоразумении с Францией, но теперь еще менее надеюсь раз знаю, что сообщения вашему правительству пишутся вами в расчетах на мою личную власть!

— Но, сеньор генерал, если не властью, не войсками и не с помощью федералистов, то какими же средствами рассчитывает ваше превосходительство победить унитариев?

— Да ими же самими, сеньор Спринг, — с чисто немецкой флегмой ответил Росас, уставившись пытливым взглядом в лицо английского уполномоченного и стараясь уловить на нем то впечатление, какое произвел на его собеседника этот внезапно откинутый перед ним край завесы, скрывавшей таинственную глубину его мыслей.

— А-а! — воскликнул сэр Уолтер, непомерно вытаращив глаза, между тем как в его голове широко расплывался целый клубок цеплявшихся одна за другую мыслей и комбинаций, на которые его натолкнули слова диктатора.

— Да, ими же самими, — спокойно продолжал последний, — в настоящее время это моя самая сильная армия, та власть, которой труднее всего противостоять, или, вернее сказать, моя сила, самая гибельная для моих врагов.

— Действительно, ваше превосходительство открывает мне горизонты, о которых я и не думал.

— Да, я знаю, — презрительно уронил Росас, никогда не упускавший случая заставить другого почувствовать свое превосходство над ним и его собственную недогадливость или ошибку. — Эти унитарии, — продолжал он, — никогда не имели и не будут иметь того, чего им единственно недостает, чтобы стать действительно грозной силой, какую они могут иметь. У них есть высокодаровитые люди, у них лучшие солдаты республики, но у них чет единого направляющего центра. Все они командуют и никто не повинуется; все они стремятся к одной цели, но все идут к ней разными путями и потому никогда не достигнут ее. Ферре не подчиняется Лавалю, потому что он губернатор провинции; Лаваль не подчиняется Ферре, потому что он генерал унитариев, генерал Libertador, освободитель, как они его называют. Лаваль нуждается в содействии и помощи Риверы, потому что этот последний хорошо знаком с нашими войнами, но его самолюбие заставляет его предполагать, что он и один управится: он презирает Риверу. Ривера чувствует необходимость действовать вместе с Лавалем, потому что Лаваль, так сказать, народный вождь и, главным образом, потому еще, что сам он не обладает теми военными знаниями, какими обладает Лаваль, но Ривера презирает Лаваля за то, что он не монтаньеро18, и ненавидит его за то, что он портеньо19. Люди пера, кабинетные люди, дают Лавалю благие советы, Лаваль хотел бы последовать их советам, но люди меча, его ближайшие подчиненные, презирают всех, кто не стоит в рядах армии, и Лаваль, который не умеет заставить их повиноваться, для того чтобы не возбудить неудовольствия своих подчиненных, допускает их становиться в оппозицию С умнейшими людьми своей партии. Верьте мне, все унитарии поголовно заражены этим недугом, каждый из них хочет быть вождем, губернатором, министром, и никто не хочет быть простым солдатом, гражданином и подчиненным. И вот, сеньор уполномоченный посол ее величества королевы английской, когда имеешь дело с такими врагами, следует только дать им время уничтожить самих себя, что я и делаю.

— О, это превосходно! Это блестящая мысль! — радостно воскликнул сэр Уолтер.

— Позвольте, я еще не кончил, — все так же флегматично прервал его Росас, — я желал бы знать, вполне ли вы теперь усвоили себе то, как следует смотреть на положение мое и моих врагов?

— О, конечно, конечно! — воскликнул посланник, весело потирая свои белые руки, как человек, испытывающий видимое облегчение, столь естественное, когда человеку наконец удается благополучно выбраться из крайне затруднительного положения. — Я изменю свои депеши и, главным образом, постараюсь, чтобы лорд Пальмерстон хорошенько уяснил настоящее положение дел в том смысле, как ваше превосходительство изволили изложить его мне.

— Делайте, как вы найдете нужным, я хочу лишь чтобы вы сообщили вашему правительству чистую правду! — сказал Росас с деланным равнодушием, сквозь которое видно было несомненное лицемерие всей предстоящей сцены.

— Для английского кабинета столь же важно знать правду, как и для вашего превосходительства важно сделать ее известной.

— Для меня?

— Как! Разве ваше превосходительство не сочло бы за лучшую поддержку содействие Англии?

— В каком смысле?

— Ну, например, если бы Англия принудила Францию окончить свои недоразумения в Ла-Плате, разве это не было бы половиной торжества над врагами вашего превосходительства?

— Но это самое вмешательство Англии вы мне предлагали чуть ли не с самого начала блокады.

— Да, это действительно верно, превосходнейший сеньор.

— И с тех пор приходил пакетбот за пакетботом, почта за почтой, а вы так и не получили тех предписаний, которых вы не переставали испрашивать у вашего правительства и которых вы, очевидно, не получите.

— Да, но на этот раз, по малейшему намеку Англии, правительство его величества короля Франции поспешит тотчас же прислать сюда уполномоченного для того, чтобы уладить, наконец, это несчастное недоразумение с вашим превосходительством, в этом я не сомневаюсь.

— Почему же?

— Потому что в данный момент французское правительство в самом незавидном положении: Абд аль-Кадир уже серьезный враг, и война в Алжире час от часу становится грознее; в восточном вопросе лишь Франция предъявляет требования, противоположные требованиям четырех великих держав. Пятнадцать кораблей, четыре фрегата и несколько других судов посланы французским правительством в Дарданеллы и, если эта страна будет упорствовать в своих требованиях или если Россия будет продолжать отстаивать Константинополь, то королю Луи-Филиппу вскоре придется отправить в Дарданеллы и Босфор все свои эскадры. Внутреннее положение Франции также неспокойно, бонапартисты после страсбургской попытки подняли головы, нынешнее министерство весьма не прочно, оппозиция работает во всю. При таком положении дел ясно, что Франция принуждена упрочить во что бы то ни стало свой союз с Англией, и в таком пустячном вопросе как недоразумения в Ла-Плате французский кабинет не захочет доставить неудовольствие лорду Пальмерстону.

— Делайте так или иначе, это для меня безразлично, сеньор, мне ничего не угрожает, ни в Константинополе, ни в Африке, а что касается блокад, то они, как вам известно, вредят не столько мне, сколько…