— Я тебе еще вставлю! — гудит одним работающим винтом тюлень. — Ты ко мне еще на коленях приползешь! Дядек у меня глотать будешь!.. Пять кусков моих тебе за железо мало, так ты с меня еще за услуги спрашиваешь?! Трахтаматра… Трах!
Миновав изрыгающее слова и грязь рассерженное млекожелезо-питающее, группа Волохонского перемещается в сторону большого черного здания с болотисто-мерцающими по нему серпантином тусклыми огоньками.
У широкого стеклянного сине-неонового входа с надписью «Гостиница Интурист», размахивая целлофановыми сумочками, скачет, порхает, бьется хоботиками о стекло прозрачнокрылая мошкара.
Волохонский посылает курсантов поискать свою машину на автостоянке, а сам, прислонившись к капоту стоящего неподалеку от угла гостиницы темного закрытого такси, снимает берет и обмахивает им лицо.
— Да, душно, дядя Лука, — расстегивая пиджак, соглашается Коля. — Мне тоже что-то душновато стало… Наверное, ребята Молекулы в портвейшок нагадили… Но все-таки, согласись, какой я молодец, что целых четыре бутылки от верной смерти вытащил!.. А Вильямыча я хорошо знаю — ему бы только душу людям потравить. Он всю эту катавасию, вот кровь из носа, нарочно подстроил — Федьку на шаре за закуской послал, а вино, папа он римский, специально, чтоб никому не досталось, раскокал. А ты, дядя Лука, тоже хорош. Сидишь себе на ящиках — рот разинул…
— Я ноймально, по пьявилам действовал, и не виноват я, что такая кьюговейть под конец завейтелась. — Лейтенант, отклонившись чуть назад, пусто смотрит куда-то в небо. — Пьесто эти авангайдисты так ойганизовали свою бьедовую затейку, что все на минуту и повейили в их комедию и файс с отлетом, а на самом деле все это был обыкновенный нехитъий оптический тьюк с естественными визуальными галлюцинациями под воздействием въедного газа. Но ничего, как ты видел, у них не получилось, кьеме хулиганства и безобъязия, только и успели, что до пъиезда милиции свои бойоды вместе с половиком-своим-самолетом унести.
— А я, дядя Лука, вот ей Дядя, честно скажу, поначалу подумал, что это ты ментов вызвал, — говорит Коля, постукивая ногой по колесу. — Уж слишком вовремя они прибыли — народ даже «бутылочный бой» разобрать не успел. Но потом, когда тебя самого вязать стали и дубинкою тебя охаживать, понял, что это кто-то из проигравших в прошлых турах накапал. О! Глянь-ка!.. Картина Гоголя — «Тройка».
Через раскрывшиеся стеклянные двери, кидая шуточки и замечания еще сильнее заметавшейся у входа мошкаре, проследывают, посвечивая цветными переливающимися рисунками, два отечественных, в смокингах с красными бутоньерками в петлицах, игровых автомата, держащих с двух сторон под руки высокую тощую, в темном вечернем платье, хихикающую клизму.
Вспыхивает фара, включается свет в салоне автомобиля, и, не подавая сигнала, оживший таксомотор, взбоднув лейтенанта, подруливает к спускающемуся по ступенькам импозантному трио.
— Ах ты, шпана колесная! Зеленый твой тухлый глаз! — мечет возмутившийся Коля в адрес ночного извозчика. — Сейчас ты у нас схлопочешь, хамлюга припарковая! Готовь права!
Закончив разнос, он ищет глазами лейтенанта и замечает рядом, возле автостояночной сторожевой будки, клочковатый шевелящийся клубок.
— Жив, дядя Лука? — заботливо осведомляется Коля, ухватывая наполовину высунувшиеся из кармана лейтенанта привлекательно посвечивающие очки.
— Сейчас, подожди меня здесь, я с ним быстро разберусь. Давай пистолет!
— Не связывайся, Коля, — слабо отпихивается Волохонский. — Нам сейчас главное — машину нашу найти. Домой пойя… На дачу… Ох, как же мне сегодня нехойошо…
Через низенькую проволочную оградку раздергнуто перепрыгивают на тротуар Александр и Евгений.
— Бесполезно, дядя Лука. Квадрат пуст, — говорят оба. Натужливо морща лоб, Волохонский трет ухо беретом.
— Да на дядька нам дача, дядя Лука? Успеем! — пощелкивая по спрятанным очкам, говорит Коля. — Айда на Речной Вокзал — выпьем и искупаемся. Кайф!
— Коля, подумай, — тяжко вздыхает Волохонский, надевая берет, — ну что ты гойодишь… Нас ведь генейял с япойтом ждет. Пошли.
…Когда они свернули за угол, то всем четверым бросился в глаза странный неживой вид открывшегося перед ними проспекта.
Безлунное, беззвездное, габровое небо с малиново-кварцевыми прожилками давяще нависло над выложенными из рустикого квадра домами-мегалитами. Вдоль линейных спресованных тротуаров протяжно выстроились бордюры бетонных цоколей-урн. А центр проспекта, вымощенный гравелитовым покрытием, заняли в неправильном шахматном порядке окостенелые разноростые разнотолстые грибы с канализационными люками-шляпками и с прилипшими к ним свинцовыми макаронотягучими канеморами. И все это, видимое, затопил собой свет-саван.
— Опять чего-то понастроили, сам черт не разберет! Коля застегивает пиджак.
— Брр! Холодновато что-то. Ты как, дядя Лука, дуба еще не дал?
Передернув плечами, он поворачивается к Волохонскому и… у него отваливается челюсть. Вмиг отрезвев, он переводит взгляд на курсантов и у него поднимаются волосы.
— Вспомнил! — вопит Коля и, крутнувшись, мчит бешеным галопом меж вылезших на свет божий колодцев-сталагмитов. — Вспомнил, где машина!
По ослепительно белому безэховому проспекту, огибая леденящие душу грибоканализационные чудовищнорослые сморчки, молча несутся четырьмя белыми всадниками Апокалипсиса Коля, Александр, Евгений и старший лейтенант Волохонский.
Генерал просыпается. Лежит с закрытыми глазами. Слышит:
— Мой папа — ессе пошо! — был очень надяденый человек. У него на двеях висела мезуза. Он часто говойил мне: Ицхак, сынок мой любимый, беги, беги из СССЙ…
Генерал поводит бровью, сгоняя муху. Облизывает пораненные губы. Болит подбородок, раскалывается голова. Тревожит лопатка. Ну и состояние! И босенький еще впридачу распелся… Чего это он там плетет?
— Когда мой папа узнал, что я пошел яботать в ойганы, он лег на софу, закъил глаза и тихо умей. Мои четыйнадцать бъятьев, поняв, что из-за меня им никогда не удастся выехать из стьяны, вынуждены были устьеиться известными композитойями, дийижейями, доктойями, художниками, писателями, академиками, дядесловами, поэтами, пьеподавателями вузов, дийектоями заводов и баз, айхитектоями, пайтийными юководителями, пьезидентами федеяций, кинойежиссеями, театьяльными къитиками и искусствоведами, политическими обозъевателями, пейсональными пенсионейями…
Генерал считает. «Двадцать один, двадцать два, двадцать три… И это все — твои четырнадцать братьев?.. Двадцать четыре, двадцать пять… Ну, хватит же. Имей совесть!»
— Послушай, дядя Лука, — слышится голос Кувякина, — познакомь меня со своими братьями. Я с ними в родню вступлю. Дело то житейское. Стану начальником буфета наших Самогудовских бань, и всем хорошо будет…
— Не-е-ет, Коля. Этого никак нельзя. У тебя же светлая голова. Ну, посуди-ка сам хойошенько: если все пойдут в писатели-поэты и начальники буфетов и бань, то кто же тогда будет яботать шофеями, двойниками, гьюзчиками, слесаями, токаями, пекаями…
Генерал ощупывает изрезанное лицо. Нарастает раздражение. «Я вам обоим устрою баню! Будете и пекарями, и токарями, и слесарями сразу!»
— А ты еще в высшую школу идти не хотел… Дураком был… Вот именно, — в противоположной от Волохонского и Коли стороне звучат молодые незнакомые голоса. — Видел, какой сегодня кайф был: и напились, и дурака поваляли, и даже кабаку чуть не попарили — красота. А после школы, когда звездочки получим, всегда ведь так будет… Да-а, представляешь себе — к любой девке симпотной подходишь, книжечку ей в нос суешь, я она твоя. В ресторане нажрешься, спокойненько напьешься, тыкнешь в харю ту же книжку официанту и — псс-с-с — платить не надо. Все трясутся, все боятся… Не жизнь, а малина…
«Дядя! А это что такое?»
Плухов приоткрывает глаз. В углу, возле двери, ведущей на улицу, сидят и разговаривают два пьяных молодых человека. Рядом с генералом, справа, у бара, устроились Волохонский и Коля. По левую руку, прижавшись к Плухову плечом, посапывает Эныч. Генерал возвращает взгляд к бару.
