— Что ты там про мостики плёл, а? Жалеешь, что не ушёл в свою глубину? Да? Эх, Олег! И ты туда же! Я бьюсь за то, чтобы вас вывести. Завёл вас? Да! Но я, к ебени матерям, мозг свой ем, чтобы Вас! Живыми! Домой! А ты мне про переходы толкуешь! Трое где-то плутают, давай ещё ты уйди! Будет картина маслом, а мне больничный халат и иждивение в дурке… Ах, да! До дурки ещё добраться надо…

Вадим кипел и в то же время удивлялся, что недостаточно сердит. Обычно его красноречие сводилось к трём понятным выражениям, но зато каким. Старшины учились у него, а он учился у Мишина. Мат был и остаётся движущей силой в армии, а в военных условиях он ещё хороший доктор. Когда по живому ковыряются ножом в ране, чтобы достать пулю, на язык приходят такие замысловатые коленца…

Пар Вадим спустил, поистратив, пожалуй, малый минимум из богатых архивов великого могучего, но тут уж сказывалось долголетнее отсутствие практики, женское окружение и вообще… Пока кипел, Олег непроницаемо глядел в огонь, молчал. Потом повернул голову к берёзе. Вадим вскинул руку: шестнадцать тридцать шесть. Три минуты он выплёскивал негатив. Итак, через минуту — может быть. Через четыре — момент истины стопудово. Он перевёл дух, и сипло выдавил:

— Извини, Олежка! Нервы… — Он откашлялся, стараясь не смотреть Олегу в глаза. — Время… Счас Люся… Должна…

Олег понимающе кивнул, тонко улыбнувшись. Стали ждать, покрывшись одеялом молчания. Развернувшись к берёзе. Огонь трещал свежезакинутым деревом. Смола, вылезая из пор, шипела, закипая, а люди, не обращая внимания ни на костёр, ни на шум предзакатного леса, сосредоточенно глядели на криво сросшуюся берёзу.

Зорин опустил глаза на часы. Что за чёрт… Минутная не оторвалась от тридцати шести. Так ли? Он объял зрением весь циферблат и выматерился. Секундная стрелка остановилась. Часы, твою в трендель, некстати остановились. Вот так, взяли и остановились. Без видимых причин, ударов и сотрясений. Вадим потряс с силой правую руку, ожидая, что такое действие реанимирует стрелки. Пустой номер. Часы надёжно встали.

— Блядь! — Повторился Вадим. Уход последней дамы отвязал в нем сквернослова.

— Встали? — Спросил Олег. — Странно это. За минуту и встали.

— А что здесь не странно, Олег? Назови хоть что-то, что не было бы странным! — Он с силой тряхнул рукой, подумывая, а не снять ли и не. нуть их об пень. Затем пришло озарение, что часы встали, но время то идёт, и сейчас по меркам должны выйти все сорок минут. Без двадцати пять. Лимит отведённого Люсе времени закончился.

— Пятнарик всяко пролетел. Да? — Озвучил его думку Олег.

Вадим шумно выдохнул и в порыве встал, не зная, куда себя деть. Предчувствие оправдывалось. Губы отяжелели, вытягиваясь в нехорошие слова. Вадим их с трудом гасил, выходило трудно: слова превращались в сердитое цоканье.

— Погоди злиться, Вадим! Ты же сам ей накинул сверхоца… Значит исходи из своего условия! Ждём полчаса, мало ли там… в порталах… случается.

Олег был прав, но чертово предчувствие не отпускало. К сердцу подкатило дурное, а под ложечкой засосало как в ожидании жуткого, а точней сказать, зловещего. В тринадцать лет Вадька посмотрел свой первый фильм ужаса. Тогда по стране шумели видеосалоны, выбрасывая на кинорынок голливудские поделки с гнусавым и бубнящим переводом. Шепелявые дикторы не могли испортить зрелищность американских картин. Зритель потоками валил на яркие взрывы, каратэшные драки и восставших мертвецов. Вадька, поднаторевший в боевиках, решил разнообразить жанры и впервые «ужаснуться». Видик назывался «Дрожь» и повествовал о жизни непростого червяка, который неведомо как (об этом в фильме не говорится) ухитрился достичь гигантских размеров. А раз такое дело, гиганту стало скучно в земле, и стал он промышлять охотой на людей, поскольку люди ему были как муравьи или воробьи, не в этом суть… С высоты сегодняшних лет фильмец жалкая потуга создателей взять на эффекты. Но неискушенному мальчику выползающая слизистая масса, обвивающая орущих от страха людей, показалась достаточной, чтобы ворочаться пять-шесть ночей и прислушиваться к ночным звукам. Дедушка обузнав об этих страхах, рассердился, накричал и запретил ходить на похабщину. Вадька конечно перестал, но впечатления с того первого островка сохранились. Почему вспомнилось об этом сейчас, вероятно сработала ассоциативная память: преддверие надвигающегося и прислушивание к собственному стуку сердца. Мороз тогда и мороз сейчас. Родственный по сути, похожий по характеру.

Время казалось застыло. Возвращаясь к своему прагматичному опыту, Вадим понимал, что сейчас он крайне взведён, взвинчен, оттого-то всё и кажется нереальным, тупым, подвешенным… Раздражение пекло мозг. Слово «кажется» на Холме носило смысл прямой, буквальный. Казалось и виделось тут без попятных на зажмуривание и осенение себя крестом. Неправильное лезло в ранг правильного, оттого Вадим и не знал, к чему прислушиваться: к голосу мысли или ощущениям.

— Ждём! — Зорин сердито опустился на своё место, вылил остатки чая в кружку, хлебнул и… Поперхнулся. Втянул в рот как в ситечко разгулявшуюся заварку. Он ёщё сплёвывал, когда Олег заметил.

— Что-то не так, Вадим! Какая-то хрень происходит. Послушай вокруг!

Вадим обратился в слух, но ещё до того как Олег договорил, выделил эту странность сам. Лесные перезвучья, многомиллионный хор тайги сузился вдруг в один тупиковый порог, словно поцарапалась пластинка и игла стала проскакивать назад. Заедать… Шелест лиственных крон, ветер, насекомые, птицы — весь таёжный гомон потерял свободу. Он застрял в одном поцарапанном участке и повторялся каждый раз с трёхсекундным интервалом. Эффект пластинки стал настолько очевиден, что оглушительно стучал по вискам молоточком. В унисон звуко-заеданию.

— Что за дела… — Вадим поглядел на часы и оторопел. Секундная стрелка оттаяла, но только для того, чтобы делать четыре деления вперёд. Затем стрелка неведомо как начинала старт с того места, откуда пошла четыре секунды назад. Четвёртое деление и было тем порогом, за которым лес, как и стрелка, съезжал обратно, повторяясь в старых нотах вновь и вновь…

Зорин показал открытие Олегу и тот присвистнул.

— Жесть! Время буксует. А ты на часы грешил… Это само время чудит, понимаешь? Не часы… Во, смотри!

Головной поднял березовую щепку и бросил её в костёр. Та не успев раствориться в огне, появилась у его ног снова.

— Видал?! — Олег засмеялся. — Всё что рядом вокруг, повторяется! Не повторяемся только мы. Костёр можно не поддерживать, гореть будет вечно!

Олега распирало торжество, словно этого эксклюзива и не хватало в буднях местной аномалии, а теперь слава тебе господи дождались… Вадим не разделил с ним этой радости. Сознание кривилось, страдало и плавилось от заедания действительности. Копперфильдские фокусы типа Олеговой щепки не смягчали дискомфорта в ушах. А на слуху работала царапнутая пластинка. Нудно как опостылевшая жвачка, хотя последний продукт всё же можно выплюнуть, а вот как выплюнешь приевшиеся аккорды леса? Четырёхсекундные:

— Чурифть-тьуф-тш-шип-ду-у-у-пкт-Гви-ка-а-а! Чфить-чвить!

Лес будто старый больной астматик выкашливал одно и то же:

— Чурифть-тьуф-тш-шип-ду-у-у-пкт-Гви-ка-а-а! Чфить-чвить!

Это стало похоже на речь, на фразу, на мантру, которую лес отпускал за короткий промежуток. Живое чудище выдыхающие из лёгких заклинание или проклятие… Воображение — вещь уникальная в том творческом плане, что позволяет выпестовать из прозаических, казалось, контуров фантастические видения. Художники-абстракционисты подолгу курят кальян и уходят в себя, лишь для того, чтобы приблизить себя к нео-реальности. На текущий момент Зорин проклинал воображение, потому что оно не несло в себе никаких позитивных моментов. Одну лишь слабость в желудке и неуверенность в следующих шагах. Он взглянул на небо. Далёкой точкой сапсан «заедал» в вышине в четырёхсекундном интервале. Визуально. Солнце не менялось и не могло измениться, ничтожных мгновений было ему мало, облака… тоже мало о чём говорили. Внешне всё выглядело пристойно. Вот только: