— Зоря! Ты как?! Живой?! — Шлепает его по щеке Мишин. Несгибаемый и волевой Мишин. Демон войны. Ему, Зорьке, до него как до Китая раком…

— Да. Я так… просто… Ща! В башке колокол, бляха… — Вадька пытается встать, но его кренит вправо.

— Тихо-тихо, боец! — Удерживает его падение Мишин. — Я гляжу, тя здорово шандарахнуло. Слышишь хорошо меня? Я грю слышишь меня хорошо?!!!

— Не очень. Средне… Мутит. Голова…

— Это ясно. Ты давай соберись, боец! Счас душары попрут, чувствую я. Тишина нехорошая. Василь!!! — Кричит Мишин высокому свердловчанину. — Поройся в аптечке! Зорину анальгин и стрептоцид на всякий случай. Есть ещё контуженные?!

Мишин идёт дальше, а к Зорину подбирается Васильев, суёт в ладонь два маленьких кружочка.

— Запить бы. — Вадька глупо таращится на Василя. Тот делает осмысленный жест.

— Нагони слюней и глотай вместе.

— Где их взять, слюни эти?

— Тогда разжуй! — Васильев отходит, а Вадька давится горькими пилюлями. Разжеванные в пыль, они не становятся кашицей как положено, а забиваются в дупла коренных зубов. Их горечь совсем не ощущается, и Вадька пытается выковырять их языком. Тщетно. Таблетки надёжно перепрофилировались в пломбы. Ну и хрен в нос! Нашёл время колёса хавать! Вадька злится и напоенный этой злостью резко вскакивает. От такой подачи пол под ним делает поворот влево, но Вадим, вовремя напружинив ноги, ухитряется устоять. Постепенно карусель останавливается, глаз ловит фокус, а тошнота помалёху отступает на задворки. Баста! Ясность обретает силу, и Вадька прочно делает шаг. Другой. Следующий. Он хлопает ремнем автомата, сжимает цевье. Он снова в строю. Он опасен для врага. Он патрон в обойме.

Театр военных действий абсолютно непрогнозируем на сегодня завтра и вчера. Вчера, например, наши наподдали чёрным: отобрали мост, вокзал, больницу, школу, раздербанили крупные соединения на мелкие бандформирования, которые и попрятались, словно крысы по подвалам и секторам жилых домов. Казалось, вот победа! Иди, бери дворец Дудаева, но… Сегодня дудаевцы будто расклонировали самих себя, вылезли со всех щелей в необъятном количестве и отнюдь не потрёпанные. Свежие, злые и с оружием, ещё хранящую заводскую смазку. Наши не получив передышки, испытали шок, когда на них лавиной бросилась орущая орда, отсекая их части также, как ещё вчера дробили самих боевиков. Хрипло трещала рация, выплевывая густой и отчаянный мат. Школа, где укрылись около сорока человек, во главе с капитаном Шатровым горела, плавилась и осыпалась под ударами более сотен живой силы противника. С опозданием оттаяли и заговорили орудия, поливая огнём квадрат, где муравейником перемешались свои и чужие. Один такой снаряд влетел в фасад школы, напрочь разворотив крыльцо с защитниками, и Вадим, который только сейчас понял, как ему повезло, отделался контузией головы. Не сказать, что сучьи зенитки помогли врагу, тем тоже не улыбнуло: снаряды выпахали добрую треть улицы, сожгли вражью бэмпэшку с ретивыми горцами и здорово охладили пыл нападающих. Боевики, покумекав, разделились на мини-отряды, полагая, что огнём отдельные горстки зацепить труднее и надо отдать им должное, подобная тактика оказалась на поверку дальновидной. Боевые семерки реже попадали под град артиллерии, но зато легче влетали под пулемётный расчёт. Оконные проёмы ощерились злым свинцом, выкашивая малейший намёк на штурмовое поползновение. Более суток школа Шатрова держала оборону, а когда боеприпасы поредели, исход для попавших в окружение стал очевиден…

— Обидно, Вован… От своих смерть принимать.

— Да не скули ты, Зоря! А как по-другому? У нас шмали осталось чёрным губы помазать. А дальше как? Погибать как майкопские?

— А так нас свои укатают…

— Не укатают! Так у нас шанс. Александрыч сказал: стелить будут по цоколю. Худо-бедно… а мы по верху зашьёмся. Как отстреляют зенитки, мы — ура и топим к своим на север! Как тогда в парке, помнишь?!

Вадька помнит. Тогда был жив Валька. И ситуация была ещё говённей. Но они выбрались. И сейчас… выберутся. Пожалуй, так…

Шатров решил взять огонь наших орудий на себя. Других вариантов на перспективу — только вешаться! Из сорока их стало двадцать семь. Из этого числа трое тяжёлых, восемь лёгких самостоятельных. Патронов — хрен да полстолька, гранат и того хуже. Короче, амба! А так… Как знать. Аллахакбаровцы знают: им крышняк и скоро попрут всей массой. Вот тогда и запоёт «катюша»! Командир толкует: гладить будут нежно, по большей мере психически, но Вадька-то знает. На семь мертвяков с той стороны, от нашей — в половину! А больше или меньше — вопрос кармы. Ему, контуженному, одних разрывов будет как обухом по голове

Они курили с Мишиным до одурения. Холодок смерти полз по спине и от живота жадно тянулся к сигарете. На каждой из сигарет пропечатывалось крупно: ПОСЛЕДНИЙ РАЗ.

— Тебя как звать-то? А то всё Зоря да Зоря…

— Вадим.

— Держись, Вадик! Мы с тобой, как говорится, пол-Берлина… — Мишин хлопает по плечу. — Выберемся из этого мешка, лечится будем всерьёз. Тебе, ой как надо! Да и мне бы жопу зашить не мешало. Рана как варежка. Кровить стала, падла!

Сержант смеётся, но Зорину его смех не нравится.

— Сидеть могу только на одной булке, и спать на животе.

Уголки рта Мишина не смеются. Они трагически вялы и черты лица неестественно заострены. Как у покойника. Во, чёрт! Освещение здесь, что ли такое? Вадим боится признаться себе, что за чертами боевого товарища видит печать. Ту самую печать, которой метит старуха, выбирая тех, кто пойдёт с ней в последнее одностороннее путешествие. Пока Мишин шутит, Вадька цепенеет от холода. Он видит не только печать. Он видит ДАЛЬШЕ. Он видит, как погибнет скоро Володя Мишин. Словно вспоминает то, чего ещё не настало… Бегущий сержант спотыкается о пулю, выпущенную снайпером. Падает, зажимая краснеющее колено. Лицо его — гримаса боли и ярости. Он что-то кричит, но уже спустя лежит бездыханным кулем. Вторая пуля на лбу аккуратно сверлит точку. Видение настолько потрясающе, что Вадька ни секунды не сомневается, что всё случится точь в точь. Очень скоро. На прорыве. Но боже… Откуда он это знает? Так не бывает! «Бывает». — Доносится откуда-то эхом в голове и оттуда же приходит ответ. Он знает, потому что всё это уже переживал. Переживал?! Да! ПЕРЕЖИВАЛ.

— Вован?! — Язык заплетается от суеверного ужаса. — Ты это… Будь осторожней.

Мишин ёрничает и не замечает над собой никаких «печатей».

— Спасибо, братишка, что заботишься! Осторожность — моё второе имя! Не ссы, Сибирь! Я бы давно стал грузом двести, если б не осторожничал.

Из пяти пятый -

… Большой виниловый диск вращается с подачи маленького рычажочка, отвечающего за переключение оборотов. Пластинка крутится неторопливой каруселью, завораживая глаз и пока ещё не издаёт звуков, за исключением, быть может, шума несмазанного штока. Игла ещё не опустилась на гладь винила, но Олег уже предвкушает музыкальную тему. Джаз Гленна Миллера. Невероятно как, но Олег, не имеющий музыкальных пристрастий, тем не менее, пристрастился к этому оркестру. Прасковья Степановна, будучи больной женщиной, всегда просила Олега поставить эту пластинку. Лёжа на диванчике с покрытыми шалью ногами, он закрывала глаза и с первыми музыкальными аккордами отправлялась в мир воспоминаний. Волчонку размеренные такты тромбона и трубы ни о чём не говорили. Поначалу. Уже потом Олег через раз ловил себя на том, что накручивает в голове эту музыку. Непроизвольно легко она переливалась в памяти, создавая в душе особое настроение.

— Прикольно играют ребята. — Олежка не знает, как правильно выразить свой позитив, но решается как-то выразить свою оценку.

Игла мягко скользит по дорожке, выбивая из динамиков старой радиолы оркестровый биг-бэнд.

Баба Паша косит глазом на Олега, видимо, не совсем разумея молодёжный сленг. Однако, улавливает по двум последним словам одобрение юноши.

— Это моя молодость, молодой человек. Ветреная и сумасшедшая. Я старая клюшка могу не помнить, что со мной было час назад, но зато времена моей юности помню до мельчайших подробностей…