На что Фурне признался, что оговорил себя под пыткой: «Ради Бога, имей ко мне снисхождение, ведь я признался под давлением». Но Бланпен ему не поверил: «Ты врешь, ибо суд не таков, чтобы заставлять кого-то под пыткой говорить что-то иное, кроме правды. Я слышал, что тебя не так уж сильно пытали, как ты говоришь, чтобы сказать неправду»25.
Еще один приятель Фурне, Робер Буржуа, 36-ти лет, также навестил заключенного в Шатле: «И этот Фурне сказал ему, что он все признал под пыткой и что если снова будут его пытать, он расскажет, что продал и предал все французское королевство, но епископ Пуатье совершенно невиновен... И сказал также, что признание он сделал, чтобы спасти и сохранить свое достоинство.....»26.
Наконец, был допрошен сокамерник Фурне в "Gloriete la haute" Перрин Машлар, наемный рабочий 36-ти лет, который передал следующие слова нашего
42 RCh, I, 537: "Breton, tu m'as envoye par devers mons. Olivier de Mouny pour toy aidier a te fere faire grace, et tu as donne tant de peine a mon maistre et amy; car tu as ja dit une autre voye que tu ne m'avoyes pas ditte, et je cuidoye que tu me deisses vérité".
43 RCh, I, 537: "Ha! pour Dieu, ayes pitié de moy; car je l'ay dit par force de gehine". - "Tu mens; car l'ostel de céans n'est pas tel que l’en fait par force de gehine dire autre chose que vérité; et sy ay bien oy dire que tu n'as pas este sy fort tire que tu deusses avoir dit chose qui ne feust vérité".
героя: «И от этого Бретонца он много раз слышал, что тот предпочтет умереть, нежели снова оказаться на пытке, и что он охотно примет смерть и что епископ Пуатье невиновен...». Когда же Машлар спросил Фурне, почему он обвинил епископа, тот ответил, «что боялся, что его будут сильно мучить, и что он видел [ в тюрьме ] одного человека,
45
которого так сильно пытали, что он умер» .
Судьи, запутавшись в противоречивых показаниях, были вынуждены снова пытать Фурне и в конце концов осудили его за ложь (menterie), а не за потерю писем: «... будет поставлен к позорному столбу, где не будет оглашена причина такого наказания, и там ему проткнут язык, и клеймо [ в виде] цветка лилии будет поставлено ему на губы»27. (Ил. 2)
Поведение Фурне в суде интересно для нас с разных точек зрения. Первое, на что следует обратить внимание, - его восприятие тюрьмы, неразрывно связанное со страхом перед пытками.
Фурне не испытывал ужаса перед самой тюрьмой: как мы видели, он находился в одном из привилегированных помещений и пользовался достаточной свободой. В какой-то момент его даже временно отпустили домой. Он также не испытывал одиночества: его постоянно навещали друзья, которых он угощал вином на тюремной кухне, о его судьбе хлопотала преданная жена. Однако, Ферне был полностью подавлен, страх перед пыткой заставил его даже пуститься на обман правосудия. В чем крылась причина его душевного состояния?
Здесь вспоминается соображение, высказанное в 1404 г. королевским адвокатом Жаном Жувенелем дез Урсеном по поводу правомочности судебного поединка в уголовных делах между представителями знати: «И сказал, что так же, как мы решительно посылаем человека на пытку, сообразуясь с обстоятельствами [дела] и своими подозрениями, мы можем разрешить и судебный поединок, поскольку менее опасно сражаться двум равным, чем сражаться на пытке, где тело безоружно и беспомощно»41.
45 RCh, I, 546: "... auquel Breton il a oy dire par plusieurs fois que il aymeroit mieulx que l'en le feist morir que I 'en le meistplus en gehine, et que, sur l’ame de lui, se l’en faisoit morir, qu'il prendroit la mort en bon gre.... Il avoit paour qu'il ne feust trop tire, et qu'il avoit veu un qui avoit este sy fort gehine qu'il en estoit mort".
46 RCh, I, 556: ".....qu'il soit tourne ou pilory, senz faire aucun cry illec de la cause pour laquelle
il sera pilorie, et que illec l’en lui perce la langue et soit flatri de une fleur de Hz chaude parmy les leffres de la bouche".
Мне уже приходилось писать об особенностях восприятия судебного поединка среди французской знати в конце XIV в.28: иного разрешения судебного спора они не представляли, несмотря на то, что инквизиционная процедура стремилась отказаться от ордалической системы доказательств. Пытка таким образом противопоставлялась судебному поединку, который по-прежнему подтверждал особый социальный и правовой статус знатного человека - статус субъекта отношений. Именно на это различие старой и новой процедур, как мне кажется, указывал дез Урсен: причина неприятия пытки
представителями знати крылась в безоружности тела, в его пассивности, в его подчиненности чужой воле.
Любопытно, что и у «Парижского горожанина» тема безоружности знатного человека, воина, также связывалась с понятием «голое тело»: фраза «они выступили совершенно безоружными...» в оригинале звучит как "allèrent tous nus d'armes..."29. Понятия «тело» и «оружие» в этом контексте сливались воедино. Та же ассоциация характерна, к примеру, и для "Stylus curie Pariamenti": по мнению его автора, Гийома дю Брея, при отсутствии свидетелей или вещественных доказательств преступления истец мог потребовать проведения судебного поединка, на котором «своим телом» против «тела» ответчика, с помощью коня и
/г 50
оружия, он доказал бы свою правоту .
При старой, обвинительной, процедуре представители знати не участвовали в настоящих ордалиях (испытаниях железом, водой и т.д.) и, следовательно, не имели представления о насильственной физической боли. Боль от ранения, полученного на поединке, по-видимому, воспринималась совершенно иначе, поскольку была связана с таким важным символом социального положения, как оружие. Тело благородного человека, лишенное оружия, становилось голым и действительно оказывалось абсолютно беспомощным, в том числе и на пытке. Как представляется, именно в этом крылась подлинная причина панического ужаса, охватившего Пьера Фурне. Сам король разрешил его пытать, следовательно, надежда на проведение судебного поединка была потеряна (ведь такое разрешение мог дать тоже только король).
Фурне оказался полностью неготовым к пыткам, прежде всего морально. Совершенно так же, как Жана Ле Брюна и его сообщников, молодого экюйе внезапно лишили его собственного (на этот раз невыдуманного) образа, приравняли к простолюдинам, превратили в объект права. И он сам понимал это: признавая лживость своих показаний на пытке, он особо оговаривал, что сделал это, «чтобы спасти и сохранить свое достоинство». Логика этой фразы вполне понятна: я во всем признаюсь —> меня не будут больше пытать —> мое тело не будет страдать —> я верну себе свое достоинство знатного человека30.
Все дальнейшее поведение Фурне в тюрьме было связано с душевными переживаниями, в которые трансформировалась и в которых отражалась перенесенная боль. Выражения «если признает что-то иное, его снова будут пытать», «если будут пытать, расскажет, что продал и предал все французское королевство» характерны для его состояния осмысления физических страданий. Фурне страшила даже не собственно пытка, а ожидание ее. Он описывал своим визитерам не саму боль, а те мысли, которые она провоцирует. Так, осознание лживости признаний, что для человека его положения считалось недопустимым (об этом прямо говорит свидетель Жан де Мутероль), пришла к Фурне уже после допроса и доставила ему дополнительные страдания.
