Клод Говар, защитившая диссертацию через 15 лет после выхода в свет «Маргиналов»24, совершенно справедливо критиковала их автора за ошибочную оценку характера «Регистра Шатле». Но в том, что касается социальной истории, она недалеко ушла от своего польского коллеги. Основной упор французская исследовательница сделала на рассмотрении системы судопроизводства и права через понятие «оскорбленного достоинства» (honneur blesse). Она приходила к выводу, что понимание преступления как «оскорбленного достоинства» было характерно абсолютно для всех социальных слоев средневекового общества. Реакции потерпевших, по ее мнению, также мало различались
- так рождалось понимание того, что такое преступление и - шире - вся система правосудия эпохи позднего средневековья. Столь широкое видение исторических процессов неизбежно смещало акцент исследования в сторону общего и, следовательно, типичного: типичных стычек, типичных ссор, ранений, убийств - и, как ответ на них, типичных наказаний с типичным ритуалом, восстанавливающим честь и достоинство потерпевшего.
Важным компонентом исследовательского инструментария обоих ученых являлись математические методы анализа. И Б.Геремек, и К.Г овар обосновывали многие свои выводы количественными данными. В их изображении средневековое общество представало ранжированным на отдельные группки, поделенные по степени отношения (выраженном в количественном и процентном отношении) к событиям, фактам и явлениям, отобранным авторами. Для мыслей и чувств отдельных индивидов в этой стройной и строгой системе оставалось мало места, впрочем, их анализ и не предполагался самой постановкой проблемы.
23 GeremekBr. Les marginaux parisiens aux XlVe et XVe siecles. P., 1976 (reprint 1991).
24 Gauvard C"De grace especial".
Для Б.Геремека и К.Говар индивид представлял собой лишь часть целого: если есть один, следовательно, существуют еще многие - точно такие же. Личность человека описывалась в исследованиях этих авторов только как объект отношений, но не как субъект В таком подходе чувствуется осмысленная на новом уровне исторического знания и на новых типах источников методология «неполной дискурсивности» Мишеля Фуко.
it it it
Для Фуко человек, его тело также всегда были объектны. Это -тело/объект, в терминологии В.Подороги: «Живое тело существует до того момента, пока в действие не вступает объективирующий дискурс, т.е. набор необходимых высказываний, устанавливающих правила
25
ограниченного существования тела» . В своих многочисленных работах Фуко рассматривал разные типы тел/объектов: «тела
психиатризованные, тела любви, подвергшиеся наказанию и заключению, тела послушные, бунтующие, проклятые... »26. Объективирующий эти тела дискурс мог быть самого разного происхождения, но его целью оставалось всегда одно и то же -превращение человеческого тела в машину, «не имеющую собственного
27
языка», полностью находящуюся во власти языка, подавляющего ее .
Наиболее показателен в этом плане небольшой сборник статей М.Фуко и
его последователей, посвященный уголовному процессу начала XIX в.
28
над неким Пьером Ривьером, убившим своих мать, сестру и брата . Для Фуко обвиняемый представлял собой «мифическое чудовище, которое невозможно определить словами, потому что оно чуждо любому утвержденному порядку». Процесс над П.Ривьером, с точки зрения М.Фуко, возможно было описать исключительно с помощью двух взаимосвязанных дискурсов: языка права и языка психиатрии, т.е. в конечном итоге, с позиции власти, но никак не с позиции самого обвиняемого, поскольку тело/объект «не существует» без внешнего ему субъекта/наблюдателя. Личность преступника таким образом полностью исчезала из повествования Фуко, ибо дискурс этого человека, его собственное видение происходящего автором сознательно не рассматривались. Фуко даже не ставил вопрос, зачем судьям
25 Подорога В. Феноменология тела. М., 1995. С. 21.
26 Там же. С. 23.
27 Там же. С. 22.
28 Moi, Pierre Riviere, ayant egorge ma mere, ma soeur et mon frere. Un cas de parricide au XIXe siecle, édité et presente par M.Foucault // Collection "Archives". № 49. P., 1973.
понадобилась объяснительная записка Ривьера о мотивах совершенного им преступления. Фуко и его коллеги поясняли свою позицию тем, что подобный анализ мог бы считаться «насилием» над текстом. Но, сбрасывая со счетов главное действующее лицо процесса, не учитывая особенности его мировосприятия, они совершали еще большее насилие -насилие над исторической действительностью.
От подобной оценки судебного процесса, когда дискурс обвиняемого включается в дискурс обвинителя и, тем самым, уничтожается, предостерегал в свое время Ролан Барт. В эссе с характерным названием «Доминиси, или Торжество литературы» он обращался к проблеме несводимости двух дискурсов к единому знаменателю: «Чтобы
перенестись в мир обвиняемого, Юстиция пользуется особым опосредующим мифом, имеющим широкое хождение в официальном обиходе, - мифом о прозрачности и всеобщности языка... И такой «общечеловеческий» язык безупречно сопрягается с психологией господ; она позволяет ему всякий раз рассматривать другого человека как объект, одновременно описывая его и осуждая. Это психология прилагательных, которая умеет лишь присваивать своим жертвам определения и не может помыслить себе поступок, не подогнав его под ту или иную категорию виновности. Категории эти -...хвастливость, вспыльчивость, эгоизм, хитрость, распутство, жестокость; любой человек существует лишь в ряду «характеров», отличающих его как члена общества... Такая утилитарная психология выносит за скобки все состояния, переживаемые сознанием, и притязает при этом объяснять поступки человека некоторой исходной данностью его внутреннего мира; она постулирует «душу» -судит человека как «сознание», но прежде ничтоже сумняшеся описывает его как объект»29.
Идея мышления как речи, когда знаковым материалом психики по существу является слово - внутренняя речь, не раз возникала в истории как оправдание и обоснование духовных функций власти7. В средневековом суде этот принцип также получил свое развитие. Признание обвиняемого было потому так важно для судей, что иной вне-словесной реальности они себе не представляли. Их в меньшей степени заботило (если заботило вообще), лжет ли обвиняемый, оговаривает ли он себя, не в силах терпеть боль от пыток, поскольку этот подход требовал учета
29 Барт Р. Доминиси, или Торжество литературы // Барт Р. Мифологии. М., 1996. С. 94-97, здесь С. 96.
каких-то дополнительных неизвестных, вне-словесных факторов: мыслей, чувств, поступков - самой человеческой личности.
Вслед за средневековыми судьями Мишель Фуко также отказывал обвиняемому в собственном языке. По тому же пути пошли и исследователи «Регистра Шатле». Б.Геремек и К.Говар выстроили на его основании грандиозные социальные теории, но конкретные человеческие судьбы не интересовали их вовсе. Если историк, следующий принципам микроанализа, задумывается обычно о «проблеме описания сложных и широко масштабных социальных систем, не упуская при этом из виду социальный масштаб отдельной личности, а следовательно людей и жизненных ситуаций»31, то в работах Г еремека и Г овар (и многих других историков, связанных с французской школой истории права) вторая часть поставленной проблемы не рассматривалась.
it it it
Характерно, что с критикой такого понимания судебного источника, особенностей и возможностей его языка первым, возможно, выступил не французский, а итальянский историк - Карло Гинзбург. Именно он отметил главную особенность исследований М.Фуко, которого прежде всего интересовали «гонение и его причины - сами гонимые много
32
меньше» . Во введении к работе «Сыр и черви» Гинзбург сформулировал принципиально новое видение проблемы, исходя из признания разного характера дискурсов обвиняемого и обвинителя: «Между вопросами обвинителей и ответами обвиняемых все время наблюдалась какая-то нестыковка, которую никак нельзя было объяснить ни обстоятельствами дознания, ни даже пыткой: и именно через эту трещину открывался подход к глубинному слою ничем не
