В молодости он очень серьезно и успешно занимался вольной борьбой. Легко могу вообразить его на ковре. Это был его спорт.

 Не "классика". Но и не бокс.

 Кого-то, наверное, могло раздражать обыкновение Варшавского никому и ни в чем не уступать ни миллиметра. Хотя я чаще сталкивался с добрым подтруниванием над этой его особенностью. Со смехом говорили, например, о том, что его ни в коем случае нельзя обыгрывать в шахматы - потом будет ходить по пятам и вызывать на реванш, пока не упросит и не отыграется. Но и поддаваться тоже нельзя - раскусит.

 Даже когда Ильич бывал занудным, это выглядело трогательно.

 - Ты накачал им велосипеды? - строго спрашивал он меня в мае, за добрый месяц до приезда внуков.

 - Сейчас-то зачем? - удивлялся я. - Еще успею, это же пять минут!

 - Так ведь они скоро приедут! - возмущался он. - Они приедут, увидят, что велосипеды не готовы, и будет ДИКИЙ РЕВ!!!

 - Не будет никакого рева, - отбивался я. - Что они, младенцы, что ли?

 - А тебе трудно? - не отставал он. - Трудно накачать два велосипеда?..

 Нужно признать, впрочем, что дедом он был отменным. Моим сыновьям повезло крупно - деда Витя возился с ними едва ли не больше моего. Он читал внукам стихи, сказки и импровизированные научные лекции, был первым заводилой в детских играх, а уж на машине накрутил с ними не один десяток тысяч километров - от тихоокеанского побережья на востоке до острова Садо на западе. Каждое лето становилось праздником.

 Помню, как после переезда с временной квартиры на постоянную - тогда моим мальчишкам не было еще и четырех - они мне возбужденно докладывали:

 - А ты знаешь, папа? Рядом с нашим новым домом есть разведка! Там горка, качели и лошадка. Мы вчера с дедушкой на эту разведку ходили!

 От двух до пяти…

 А вот еще парадокс: даже современной полупроводниковой индустрии присущ известный консерватизм. Впрочем, этот-то парадокс объяснить несложно: любой бизнес, уже приносящий миллиардные прибыли, настороженно относится к ниспровергателям основ. Революции возможны - но только абсолютно неизбежные, своевременно запланированные и разумно ограниченные. Упразднение кварцевого генератора оказалось слишком радикальным актом даже для передовой японской электроники. В самом деле: стоит ли кардинально менять основу основ, логическую схемотехнику? Стоит ли ради рискованных новаций увеличивать площадь кристалла в полтора-два раза? Стоит ли переучивать тысячи инженеров на сложнейшие и доселе невиданные методы проектирования? Не проще ли попытаться выжать еще не выжатое из традиционных подходов? Ведь есть встроенные линии задержки, есть конвейерная архитектура, есть много других паллиативных решений, позволяющих медленно идти вперед, не взрывая устоявшегося. К чему рубить сук, на котором сидишь?

 Через три-четыре года после нашего приезда в Японию Варшавский уже понимал, что надеждам на скорое воплощение его идей в реальных инженерных проектах сбыться не суждено. Думаю, ему потребовалось немалое мужество для того, чтобы спокойно принять этот факт, открыто его признать и в дальнейшей научной работе отталкиваться от него. В последние годы в Айдзу он уже не так напирал на революционность своих подходов, все более уповая на смешанные синхронно-асинхронные методы. Пришел к концепции разделения схемы на два слоя, процессорный и синхронизирующий, и всячески эту концепцию разрабатывал. Вернулся к мажоритарной логике, которой занимался в молодости. Посвятил несколько статей входящим в моду квантовым логическим устройствам. К тому времени я уже далеко отошел от своей дипломной специальности, перестал вникать в техническую суть, перетолмачивал машинально и бездумно. Но ни на миг не сомневаюсь, что из его схем и тогда не исчезла ни гениальность, ни красота. Вот только дальше бумаги эта красота никуда не шла…

 В 1998 году была предпринята последняя попытка пробиться из академических кругов в промышленные через токийскую фирму "Монолит", имевшую контакты везде, где только можно. Когда и из этой затеи вышел пшик, Ильич окончательно разочаровался в японском экономическом чуде и стал поглядывать в сторону исторической родины, где бурно рос и наливался соками разнообразный хайтек. А в начале двухтысячного - за два года до почетного препровождения на пенсию - неожиданно для всех уволился из университета Айдзу и перебрался в Тель-Авив. Там его научную работу взялся спонсировать какой-то местный мебельный магнат.

 - Поехали, Вадик, с нами, - сказал он мне на отвальной как бы в шутку.

 - Кто ж меня туда возьмет? - шутливо ответствовал я. - Прадед мой самарин…

 - А мы тебе напишем "еврей по детям"!..

 Летом того же года я навестил его в Израиле. Завез туда его любимых внуков и недельку погостил. Средиземноморский воздух пошел Ильичу на пользу. Загорелый, поджарый, третий год уже не курящий, он выглядел помолодевшим лет на десять - пусть седины в его волосах и сильно прибавилось. Я помню его пружинисто вышагивающим по приморской набережной. Пляжная майка, шорты, сандалии… Борцовская походка. И все та же победная ухмылка на правую сторону.

Май 2003, Тель-Авив.

 После этого я видел Варшавского трижды. Раз он приезжал к нам в Айдзу доделать какие-то дела. Потом, когда я уже сам уволился и вернулся в Россию, он прилетел в Питер, чтобы забрать внуков в летнее путешествие на яхте по Эгейскому морю. Зимой 2003 года приехал похоронить мать. 23-го февраля того же года отпраздновал в Тель-Авиве семидесятилетие. А вскоре после этого узнал неутешительный диагноз.

 Курил он всю жизнь. Бросал на мой памяти трижды - два раза безуспешно, третий успешно - но и бросив, продолжал сосать сигареты, вставляя их в рот "нештатным концом", что тоже едва ли шло на пользу здоровью. Так что в диагнозе, по большому счету, ничего неожиданного не было. А надежда все равно была. Потому что это был не кто-нибудь. Это был Виктор Варшавский. Казалось, уж он-то переборет и это.

 Он продолжал работать и строить планы на будущее. Израильский хайтек к тому времени несколько сдулся, разгоревшаяся интифада тоже не способствовала росту высоких технологий, уверенности в наступающем дне не было ни с какой стороны - а он все так же корпел над схемами, все так же строчил статьи и в сотый раз пытался найти точки соприкосновения с японскими компаниями.

 Мои сыновья летали к нему на лето еще дважды. На одной из последних фотографий он стоит с внуками, сам не похожий на себя: исхудавший, изможденный, с абсолютно белой головой. К тому времени он уже спал большую часть суток. А немногие оставшиеся часы посвящал науке. Работал до самого последнего дня.

 В декабре 2004-го состояние его здоровья резко ухудшилось. Опухоль сдавила бронхи, не давала дышать. Срочно вызвали дочь, госпитализировали, сделали что могли в той ситуации. Больному полегчало. Казалось, подарено еще несколько месяцев.

 Новый 2005-й год он встретил в своем тель-авивском доме с окнами на Средиземное море, в компании жены и друзей. Я встречал праздник в своей кронштадтской квартире - с новой женой, годовалой дочерью и обоими сыновьями. На следующий день мальчишки уехали к себе, а 2-го января рано утром зазвонил телефон.

 - Вадик, - услышал я. - Ты не спишь?.. Папа умер…

 Рядом с Виктором Ильичом Варшавским я провел одиннадцать лет. Половину моей взрослой жизни. Это гораздо больше, чем Андрей Иванович Кузнецов, мой архангельский прадед, провел на сцене с Федором Шаляпиным. Это даже больше, чем юная Луэлла Краснощекова провела рядом с Владимиром Маяковским. Раз уж им обоим хватило воспоминаний об этих встречах до конца дней, то мне тем более хватит надолго.

 Дело тут даже не в том, что коренным поворотом моей судьбы - неожиданным, счастливым и всё определившим японским поворотом - я обязан именно Варшавскому. Оглядываясь назад, я всякий раз настолько поражаюсь неповторимой причудливости того, что по его милости со мной произошло, что впадаю в самую крайнюю степень фатализма, когда простая человеческая признательность готова уступить место осанне Генератору Псевдослучайного Промысла. Да простится мне этот компьютерно-теологический кентавр, здесь он уместен.