Он опять торопливо засеменил к дальней точке орбиты, продолжая что-то говорить, чего с каменной скамьи уже нельзя было разобрать. И снова дошел до поворотной точки. Здесь он выхватил из-под мышки ватерпас и, тыча им в сторону молодого человека, крикнул:

— Вам удалось уговорить графа! Ну, извольте, доктор! Ну, извольте! Я построю. Но только граф выбрасывает деньги на ветер! Ни одна человеческая душа не поедет к вам туда, сидеть голой задницей в грязи! Где такое слыхано!

Доктор досвистел мотив до конца и весело ответил, все так же со скрещенными руками:

— Непременно поедут, и непременно об этом услышат.

Старик не успел ничего ответить, в это время с улицы Вооримехе со стуком и скрежетом выехала громадная почтовая карета, запряженная четверкой, и направилась к ожидающим. Доктор и старик в пыльнике быстро и дружно поставили ивовую корзину на раму багажника позади кареты, ямщик с красным облупившимся носом слез вниз и привязал ее куском веревки.

Когда все три пассажира уже сидели в карете — доктор и строитель на заднем сидении, а домашний учитель напротив них — и карета, сотрясаясь, поехала по булыжной мостовой к Харьюским воротам, старик произнес:

— Совершенно безумное предприятие!

Доктор, которому, несмотря на тряску, удалось высечь из огнива искру, зажег свою фарфоровую трубку с янтарным мундштуком и усмехнулся:

— Несомненно здешний средний обыватель считает нас дураками. А вот крестьянам, живущим там, у залива, известно по этому поводу больше. Из поколения в поколение лечат они горячей грязью свой ревматизм. Я несколько лет это изучал. Так что не следует тревожиться за графские деньги. В Германии про нас уже — он вынул из кармана газету — видите, что пишут!

— Пишут? В Германии?

— Именно.

— И не высмеивают?

— Прочтите сами.

— Ни за что не поверю.

Старик схватил газету и стал рыться во всех карманах — в пыльнике, в сюртуке, в брюках.

— Черт подери! Забыл очки!

— Я вам прочту.

Старик скривил в усмешке рот и мельком, искоса взглянул на доктора.

— Вы же из речистого купеческого роду, что угодно скажете… До тех пор, пока сам не увижу, откуда я буду знать, что вы мне там прочитаете…

Было видно, как доктор вздрогнул. Окажись с ним рядом какой-нибудь confrater[71] из корпорации «Эстония», дело наверняка дошло бы до драки на рапирах. А теперь он мгновение смотрел сквозь табачный дым на своего соседа в обшарпанной брезентовой хламиде, затем взглянул на сидевшего визави спутника в коленкоровых панталонах и сдержанно обратился к нему:

— Простите, я полагаю, что вас мой сосед не заподозрит в принадлежности к мошенническому племени купцов. Может быть, вы будете так любезны и прочитаете вслух вот этот кусочек, — он указал пальцем на газетный столбец.

Будущий домашний учитель в это время наблюдал из окна, как карета, миновав Харьюские ворота, проехала вдоль обсаженной тополями аллеи и стала поворачивать вокруг Тоомпеа на Палдиское шоссе. Разговор спутников еще в большей степени, чем вид пригородных осенних огородов, заставил его сосредоточенно смотреть в окно. Слегка вспыхнув, он обернулся и увидел перед собой узкую энергичную руку с тщательно ухоженным указательным пальцем, который показывал на статью в «Иенаэр альгемейне цейтунг».

— Пожалуйста… — Он взял газету и вслух прочитал: Из Таллина уведомляют. Один просвещенный эстляндский дворянин, граф Магнус де ла Гарди, приступил в городе Хаапсалу к строительству заведения грязевых ванн. Чудесную лечебную силу местной морской грязи основательно изучил dr. med. Карл Хунниус — талантливый молодой воспитанник знаменитого Дерптского университета. Он доказал, что местная морская грязь по своим качествам превосходит даже известные грязи Цингста и Уседома. Хаапсалуское заведение грязевых ванн будет первым на восточном берегу Балтийского моря…

— Ну, теперь верите? — обратился доктор к старику.

— Что в газете так написано, этому я вполне верю.

— Но?

— Но что из этого дела толк будет, этому я в жизни не поверю!

Они снова принялись спорить, а домашний учитель заглянул в оставшуюся в его руках газету. Из Петербурга уведомляют. Ученые с давних пор обращают внимание на то, что несколько народов, живущих на севере и в центральной России, как-то: лапландцы, зыряне, вогулы, черемисы, чуваши, мордва и другие… по языку и обычаям сродни финнам и эстонцам, которые населяют побережье Балтийского моря.

Да, правильно… Об этом он и раньше где-то слышал. Но что этих родственных народов так много, это уже новость. Несколько лет назад он разговорился на Раквереской ярмарке с двумя водскими бочарами, и впрямь они говорили почти что на нашем языке… Финский языковед Шёгрен[72], который последние годы был в Петербурге домашним учителем… — вон оно что! В Петербурге даже такие домашние учителя встречаются, что про них в немецких газетах пишут!.. — в июне месяце нынешнего года, с любезного соизволения и при поддержке Российского императора Александра Первого, отправился в путь, чтобы на месте основательно изучить языки, обычаи и древние предания всех этих народов… Вот как! Язык и обычаи лапландцев и вогулов… на месте и основательно… Как будто здесь у эстонцев все это уже толком изучено… Один собрал зернышко оттуда, другой отсюда, немножко Хупель, немножко Мазинг и еще третий-четвертый, ничего не упомянув о нескольких сказаниях Тоа-Якоба и про обрывок песни из прихода Хагери, которые у него в ящике стола лежат… При любезном соизволении и поддержке императора… Он опустил окно кареты и глубоко вдохнул сочный запах моря. Небо и вчерашние лужи на дороге отливали синевой, с залива Копли через луга и шоссе дул соленый ветер. Между Копли и Какумяэ до самого горизонта простиралось зеленоватое море… Шёгрен… Если ему повезет, он вернется обратно и… академик готов…

Домашний учитель снова поднял стекло: морской ветер был прохладным и ему не хотелось, чтобы доктор попросил его закрыть окно. А доктор и старик все еще перебранивались, и «Иенаэр альгемейне цейтунг» по-прежнему лежала на том же продавленном и истертом докрасна кожаном сидении.

…Из Парижа уведомляют. В присутствии его королевского высочества графа д'Артуа сегодня в Сен-Клу был поднят в воздух наполненный водородным газом воздушный шар, снабженный корзиной, в которой один французский офицер благополучно поднялся на высоту почти десять тысяч футов. Невозможно описать словами картину, открывшуюся его взору…

Когда почтовая карета миновала озеро Харку и фыркающие лошади медленно потащили ее вверх по первому крутому плитняковому склону, молодой человек подумал: вот эта огромная гладь синего озера, и эти белые проселочные дороги, и коричневые замшелые крыши изб, и серые сжатые поля — интересно, как бы все это выглядело, если подняться на высоту десяти тысяч футов и посмотреть вниз? Озеро было бы как спина синей рубашки, поля — как небеленые льняные полотнища, избы — как овечий помет, а дороги — как белые нити, И то тут, то там вдоль дороги полз бы изредка какой-нибудь муравей, здесь вот ползет ленивый красный муравей, а вдали, по ниткам проселочных дорог — крошечные коричневые и черные песчаные муравьи. А если перегнуться через край корзины и направить на них подзорную трубу, то одновременно можно было бы увидеть здесь на дороге почтовую карету, и там, в северо-западной части Харью, на плитняке, поросшем кустарником, деревенские телеги с деревянными колесами… Поди догадайся, куда едет какой-нибудь крестьянин и о чем он думает, понукая клячу и шагая рядом с возом в шуршащих постолах с вожжами в руках, низко надвинув на глаза старую видавшую виды шляпу, или полулежа на прыгающем мешке соломы и попыхивая чубуком, торчащим из заросшего щетиной лица; о чем он думает, когда смотрит серыми прищуренными глазами на серые сжатые поля, или на серый ольховник, или на серую поверхность моря. Поди догадайся… глядя на него в подзорную трубу с высоты трех верст.