Вотъ точка зрѣнія, съ которой видно, что то, что Ренанъ считаетъ великимъ успѣхомъ, составляетъ, можетъ быть, великій упадокъ.

Общераспространенный складъ современныхъ научныхъ убѣжденій былъ часто предметомъ разсужденій и замѣчаній. Мы приведемъ здѣсь чрезвычайно мѣткую и опредѣленную характеристику этого склада, которую нашли у Вогюэ, писателя очень извѣстнаго русской публикѣ. По случай выставки 1889 года онъ написалъ рядъ замѣтокъ, въ которыхъ старается уловить внутреннія черты нашего времени и сравниваетъ его съ тѣмъ, что было сто лѣтъ тому назадъ. И онъ рѣшительно утверждаетъ, что тѣ политическія понятія, которыя лежали въ основаніи первой французской революціи и первой республики, уже не имѣютъ силы въ третьей республикѣ, что теперь господствуютъ совершенно другіе взгляды. Переворотъ въ мнѣніяхъ произошелъ въ послѣднія два-три десятилѣтія. Вотъ какъ Вогюэ описываетъ причины этой перемѣны и новое господствующее настроеніе.

«Еще не очень давно авторитетъ революціоннаго символа вѣры (принциповъ 1789 года) стоялъ твердо, почти не страдая отъ направленныхъ на него нападеній другихъ доктринъ».

«Индивидуальныя мнѣнія, съ какой бы высоты они ни провозглашались, легко могутъ быть отнесены на счетъ дилеттантизма и почти не имѣютъ дѣйствія на. популярное предубѣжденіе; оно бываетъ искореняемо лишь какимъ-нибудь другимъ предубѣжденіемъ. И такое предубѣжденіе понемногу складывалось. Въ это время (лѣтъ тридцать назадъ), опытныя науки обладали большимъ кредитомъ: онѣ завладѣли лучшими умственными силами во Франціи и въ другихъ средоточіяхъ европейскаго развитія; онѣ заправляли ходомъ всѣхъ категорій мышленія. Научныя теоріи, не выходившія прежде изъ кабинета своихъ авторовъ или изъ тѣснаго кружка адептовъ, стали распространяться въ образованномъ мірѣ и сложились около этого времени въ извѣстныя ходячія формулы. Создался нѣкоторый философскій символъ вѣры, общепринятый всѣми, кто давалъ движеніе идеямъ; главные члены этого символа можно сокращенно выразить въ нѣсколькихъ строкахъ»:

«Вселенная, непрестанная кристаллизація нѣкоторой темной воли, есть поприще и безпрерывно измѣняющійся результатъ извѣстнаго рода игры силъ. То же опредѣленіе прилагается къ человѣку, клѣточкѣ этого обширнаго организма. Человѣкъ не свободенъ; подчиненный власти всеобщаго детерминизма, онъ безсознательно слѣдуетъ развитію своей внутренней природы; эта природа ведетъ его къ своимъ цѣлямъ посредствомъ цѣлаго ряда искусныхъ обмановъ. Никакой человѣкъ не можетъ быть разсматриваемъ отдѣльно; выхваченный изъ ряда, онъ такъ же мало имѣетъ цѣны и значенія, какъ звено, отдѣленное отъ цѣпи; произведеніе племени, среды и мгновенія, онъ объясняется только наслѣдственностію и общественностію. Его личное усиліе, присоединяясь къ наслѣдственному усилію, стремится постоянно создавать неравенство посредствомъ подбора. Подборъ совершается посредствомъ безпощадной борьбы всѣхъ противъ всѣхъ, посредствомъ побѣды наиболѣе сильнаго, — или (если вводятъ въ дѣло нравственное понятіе) наилучшаго (оба эти слова имѣютъ одинаковый смыслъ въ естественной морали) — надъ наиболѣе слабымъ, надъ наихудшимъ. Сила есть накопившееся качество, приспособленіе какого-нибудь существа къ его особой цѣли. И такъ, нельзя говорить, что сила выше права — это противно смыслу, но нужно говорить: сила создаетъ право. Законъ подбора встрѣчаетъ себѣ противодѣйствіе въ антагонистическомъ законѣ атавизма, или стремленія къ воспроизведенію первоначальнаго типа; въ человѣкѣ возвращеніе съ первобытной животности есть постоянная опасность, угрожающая обществу. Въ исторіи, какъ въ біологіи, прежнія состоянія возвращаются подъ новыми формами! безграничное соперничество есть условіе прогресса, появленіе извѣстнаго органа оправдываетъ его употребленіе; права видовъ и недѣлимыхъ пропорціональны ихъ жизненному могуществу»,

«Излишне было бы настаивать на соціальныхъ слѣдствіяхъ этихъ ученій; они тяготѣютъ около трехъ главныхъ точекъ: детерминизма, подбора въ силу наслѣдственности, права силы. Гдѣ тутъ свобода, равенство, братство? Далеко ушли мы отъ той философіи, которая внушила Объявленіе правъ человѣка!»

«Такъ совершился кризисъ принциповъ 1789 года; они теперь между двухъ огней, между богословскимъ протестомъ, слѣдившимъ за ними издали, и между протестомъ научнымъ, который внезапно поднялся противъ нихъ».

«Я лишь констатирую, что съ 1870 г. избранная въ умственномъ отношеніи часть молодыхъ поколѣній является наблюдателю съ новыми качествами и недостатками. Въ этой избранной части всѣ умы усвоили себѣ указанный выше символъ вѣры. Большею частію они не почерпали изъ источниковъ, никогда не читали авторовъ тѣхъ ученій, дѣйствіе которыхъ на себѣ исдытываютъ; тѣмъ не менѣе они проникнуты, часто сами того не зная, идеями, разлитыми въ окружающемъ воздухѣ» [5].

Эта формулировка новѣйшаго настроенія умовъ, сдѣланная Вогюэ, подтверждаетъ и дополняетъ, намъ кажется, печальные итоги Ренана. Не только успѣхи наукъ политическихъ и соціальныхъ слабы, но самыя основы этихъ наукъ разрушаются. Отвлеченныя понятія справедливости, равенства, свободы, такъ долго воспламенявшія умы, теряютъ свою силу и уступаютъ мѣсто не болѣе высокимъ и конкретнымъ идеямъ, а понятіямъ низшаго разряда, представленіямъ борьбы, наслѣдственности, подбора. Источникъ этого пониженія все тотъ же: обобщенія, сдѣланныя въ естественныхъ наукахъ. Люди низводятъ себя въ своемъ пониманіи на степень животныхъ и растеній, даже, какъ мы видѣли, на степень плѣсени и лишаевъ. Какъ будто даромъ пропали всѣ усилія, всѣ тысячелѣтія усилій человѣческихъ жить по разуму, по высшему идеалу, а не по влеченіямъ и законамъ тѣла, не уподобляться презрѣннымъ животнымъ, а возвышаться и мыслью и дѣйствіями до чистой духовности, до созерцанія Божества, до сліянія съ нимъ. Очень странно, что натуралисты вычеркиваютъ эти факты изъ своихъ изслѣдованій; исторія человѣчества должна бы имъ ясно показывать, что у человѣка природа совершенно особенная, не подходящая ни подъ какія придуманныя ими категоріи и обслѣдованные ими процессы. Неужели же вся эта исторія до сихъ поръ была только случайностію, нечаяннымъ уклоненіемъ отъ нормы? Современные мыслители поневолѣ приходятъ съ такой противуестественной мысли. Напримѣръ, Ренанъ (въ томъ же предисловіи) такъ объясняетъ все дѣло:

«Очень возможно, что за паденіемъ вѣрованій въ сверхъестественное должно послѣдовать паденіе идеалистическихъ вѣрованій, и что мы увидимъ дѣйствительное пониженіе нравственности человѣчества съ того времени, когда оно усмотрѣло дѣйствительность вещей. Посредствомъ нѣкоторыхъ химеръ удалось добиться отъ добраго гориллы поразительныхъ нравственныхъ усилій; но когда химеры будутъ отняты, то часть поддѣльной энергіи, которую онѣ возбуждали, пропадетъ» (стр. XVIII).

Такъ говоритъ историкъ христіанства, котораго даже эта исторія не научила, каковы самыя глубокія и неотъемлемыя свойства души человѣческой. Онъ все-таки думаетъ, что человѣкъ такое же существо, какъ горилла, только очень добрый горилла. Но откуда же химеры, посредствомъ которыхъ удалось (on avait réussi) сдѣлать этого гориллу нравственнымъ? Кому это удалось? Какимъ-нибудь помѣшавшимся горилламъ?

И Ренанъ можетъ думать, что нравственность не есть вѣчное стремленіе души человѣческой! Точно онъ въ самомъ дѣлѣ старый горилла, который когда-то былъ человѣкомъ, а теперь прогналъ «химеры», увидѣлъ «дѣйствительность вещей» и сознаетъ себя истиннымъ гориллою. Но, сколько бы вокругъ насъ ни развелось людей, равняющихся горилламъ и смотрящихъ на себя, какъ на гориллъ, это еще ничего не доказываетъ. Исторія пройдетъ мимо ихъ, и наука не удовольствуется этимъ понятіемъ о человѣкѣ.

Ренанъ ни слова не говоритъ о философіи, какъ будто съ 1848 года и до нашихъ дней такой науки вовсе не существовало на свѣтѣ. Въ этомъ пренебреженіи онъ оказывается истиннымъ позитивистомъ, съ тѣмъ только добавленіемъ, что въ самомъ позитивизмѣ онъ не видитъ ничего новаго и ничего философскаго. И конечно, онъ довольно правъ, не только въ отношеніи къ позитивизму, но и въ отношеніи къ философіи. Философія, дѣйствительно, въ это время не играла никакой значительной или руководящей роли въ умственномъ движеніи. Въ началѣ этого періода философія была даже гонима общимъ мнѣніемъ, то-есть была осмѣиваема, презираема, почти ненавидима, Какъ пустое мечтаніе, заявляющее огромныя притязанія. Тутъ-то позитивизмъ пріобрѣлъ свою ненадежную славу. Впослѣдствіи нѣкоторые философскіе писатели не только достигли большой извѣстности, но и усердно читались и были предметомъ всякихъ споровъ и сужденій. Таковы Шопенгауэръ, Милль, Спенсеръ, Гартманъ. Но успѣхъ этихъ писателей не означалъ какого-нибудь подъема философіи. Одни изъ нихъ, какъ Шопенгауэръ и Гартманъ, привлекли къ себѣ вниманіе потому, что совпали по своимъ мыслямъ съ пессимистическимъ настроеніемъ времени, съ чувствомъ эгоистической тоски, сопровождающимъ паденіе нравственныхъ идеаловъ. Другіе, Милль и Спенсеръ, имѣли успѣхъ потому, что говорили въ одинъ голосъ съ эмпириками и опытными изслѣдователями природы, значитъ, поддерживали господствующее научное направленіе. Притомъ это были только усиленныя развитія нѣкоторыхъ прежнихъ философскихъ ученій, напримѣръ Канта, Юма. Конечно, въ силу этихъ развитій можно было ожидать какихъ-нибудь новыхъ шаговъ и въ понятіяхъ о нравственности, и въ вопросахъ о познаніи; но такихъ шаговъ въ это время сдѣлано не было, — что и доказываетъ слабость современнаго философскаго движенія. Въ Шопенгауэрѣ есть глубокій религіозный элементъ; но онъ постоянно ускользалъ отъ вниманія читателей и приверженцевъ и остался безплоденъ для движенія религіозной мысли. Милль далъ вопросу о познаніи поразительную и ясную постановку; но изъ этого вышло только отрицаніе познанія, а не новый шагъ въ его пониманіи.