Что касается до позитивизма, то ему, по обыкновенію, здѣсь придано преувеличенное значеніе. Ренанъ, какъ мы указывали [2], думаетъ, что слава Конта совершенно фальшивая, и онъ, конечно, правъ въ извѣстной мѣрѣ. Но нужно бы объяснить причины возникновенія этой славы. Рѣдкіе ученые вникаютъ въ Конта; ссылаются же на него очень многіе, едва-ли не потому, что онъ далъ видъ какой-то систематичности и опредѣленности хаотическимъ и чисто-отрицательнымъ стремленіямъ, возобладавшимъ въ наукахъ. Самое названіе позитивизмъ имѣетъ въ себѣ нѣчто приличное и солидное, содержитъ глухое указаніе на какой-то строгій пріемъ изслѣдованія. А отверженіе метафизики, то-есть философіи, провозглашенное Контомъ, сразу привлекло множество умовъ, для которыхъ философія была несноснымъ игомъ.

Обзоръ научнаго движенія, совершавшагося въ послѣднія десятилѣтія, былъ сдѣланъ Ренаномъ въ предисловіи къ книгѣ «L'avenir de la science» (Par. 1890), и вотъ по какому поводу. Эта книга, только теперь напечатанная, была написана имъ еще въ молодости, въ 1849 году. То была совершенно особенная минута. въ жизни Ренана. Во-первыхъ, онъ тогда только-что разорвалъ съ католицизмомъ, отрекся отъ церкви, и весь горѣлъ жаромъ тѣхъ новыхъ убѣжденій, которыя привели его къ этому шагу. Во-вторыхъ, вслѣдъ за тѣмъ совершилась февральская революція; передъ ученымъ юношей поднялись съ неотразимой силой политическіе и общественные вопросы, о которыхъ онъ прежде вовсе не думалъ. И вотъ, онъ пишетъ огромную книгу, въ которой излагаетъ все множество мыслей, кипящихъ въ его головѣ и составляющихъ его новый взглядъ на вещи, только-что сложившійся изъ предыдущаго развитія и борьбы. Это было нѣкотораго рода исповѣданіе вѣры, замѣнившей собою вѣру въ церковное ученіе. Книга называлась «О будущности науки» и выражала восторженное поклоненіе наукѣ. По тогдашнему убѣжденію Ренана, наука должна современемъ замѣнить религію, стать на ея мѣсто въ жизни человѣчества. Да и въ политическихъ и общественныхъ дѣлахъ только отъ науки слѣдуетъ ожидать спасенія и разрѣшенія всякихъ вопросовъ. Такова существенная, главная тема книги; въ доказательствахъ же и выводахъ, въ побочныхъ соображеніяхъ и поясненіяхъ, Ренанъ высказываетъ еще множество другихъ мыслей, которыхъ онъ и потомъ держался, повторяя и развивая ихъ въ теченіе своего долгаѵо литературнаго поприща. Можно сказать, что въ этой книгѣ уже сказался весь Ренанъ, уже содержатся зародыши всѣхъ его писаній.

Это было его первое произведеніе, съ которымъ онъ хотѣлъ выступить передъ читателями. Ученые друзья удержали его отъ печатанія; они справедливо находили, что книга дурно написана, неясно, длинно, тяжело, такъ что не можетъ имѣть успѣха. Только теперь, спустя болѣе сорока лѣтъ, Ренанъ рѣшился издать эту свою старую рукопись, въ надеждѣ, что огромная знаменитость, которую онъ пріобрѣлъ, уже непремѣнно возбудитъ вниманіе читателей къ первоначальному очерку его мыслей.

Такимъ образомъ, передъ нами снова являются всѣ его воззрѣнія, и въ этой книгѣ найдется не мало любопытнаго для того, кто желаетъ уяснить себѣ ходъ и складъ этихъ воззрѣній. Но мы не объ этомъ хотимъ говорить. Естественно, что, издавая книгу, написанную болѣе сорока лѣтъ назадъ, Ренанъ долженъ былъ задать себѣ вопросъ: насколько сбылись его предсказанія? Какъ и въ чемъ наука оправдала надежды, которыя онъ на нее возлагалъ? Въ предисловіи онъ старается отвѣтить на эти вопросы. Сперва онъ рѣшительно заявляетъ, что его вѣроисповѣданіе осталось неизмѣннымъ. «Моя религія», говоритъ онъ, «все та же — прогрессъ разума, т. е. науки» [3]. И такъ, наука признается имъ какъ-бы единственнымъ и полнымъ воплощеніемъ человѣческаго разума. Потомъ, онъ указываетъ на нѣкоторыя частныя поправки, которыя онъ долженъ былъ сдѣлать въ своихъ первоначальныхъ мнѣніяхъ. Наконецъ, онъ начинаетъ разбирать успѣхи наукъ за это долгое время и доказываетъ, что онъ не обманулся въ своемъ юношескомъ поклоненіи, что его чаянія подтверждены научнымъ движеніемъ, съ тѣхъ поръ совершившимся.

«Когда я пытаюсь свести балансъ всего, что оказалось химерой въ мечтаніяхъ, наполнявшихъ меня полвѣка назадъ, и всего, что осуществилось, признаюсь, я испытываю довольно живое чувство нравственной радости. Въ итогѣ я былъ правъ. Прогрессъ, за исключеніемъ немногихъ разочарованій, совершился по тѣмъ самымъ линіямъ, которыя я тогда себѣ воображалъ» (стр. XII).

Попробуемъ же, слѣдуя за Ренаномъ, обозрѣть научные успѣхи за послѣднее пятидесятилѣтіе и посмотримъ, чему онъ такъ радовался.

Ренанъ говоритъ сперва о наукахъ естественныхъ. потомъ о наукахъ историческихъ и вспомогательныхъ имъ наукахъ филологическихъ и, наконецъ, о наукахъ политическихъ и соціальныхъ.

Науки естественныя стоятъ впереди, конечно, потому, что въ наше время онѣ играютъ роль «первой философіи», составляютъ какъ-бы ученіе объ основахъ всего существующаго. Ренанъ съ удовольствіемъ замѣчаетъ, что онъ, въ сущности, всегда былъ эволюціонистомъ въ своей области, въ пониманіи «произведеній человѣчества, языковъ, письменъ, литературъ, законодательствъ, соціальныхъ формъ». Поэтому, водвореніе эволюціонизма въ ученіи о произведеніяхъ природы, начавшееся съ Дарвина, только подтвердило предчувствія Ренана, было только распространеніемъ его воззрѣній. «Я имѣлъ вѣрный взглядъ на то, что я называлъ происхожденіемъ жизни (les origines de la vie). (Такъ формулируетъ онъ уже свои самыя начальныя научныя убѣжденія). Я хорошо видѣлъ, что и въ человѣчествѣ и въ природѣ все дѣлается, что творенію нѣтъ мѣста въ ряду слѣдствій и причинъ». Естественныя науки съ тѣхъ поръ совершенно утвердили и окончательно развили это пониманіе міра. «Предметъ нашего познанія», говоритъ Ренанъ въ видѣ заключенія, «есть нѣкоторое громадное развитіе, котораго первыя, едва, уловимыя звенья даются намъ космологическими науками, а послѣдніе предѣлы представляетъ собственно такъ называемая исторія» (стр. XIII).

Если таковъ итогъ успѣховъ естествознанія, то, какъ мы видимъ, онъ весь содержится въ томъ, что идея «развитія» замѣняла собою идею «творенія». Въ чемъ состоитъ противоположность этихъ двухъ идей, и точно ли онѣ противоположны, если брать ихъ въ ихъ широкомъ смыслѣ, объ этомъ не разсуждаетъ Ренанъ. Въ исторіи и въ природѣ, по его выраженію, все дѣлается. Это очень неопредѣленно; едва-ли бы онъ согласился сказать, напримѣръ, что все дѣлается само собою, или что ни въ природѣ, ни въ исторіи не возникаетъ ничего новаго. Намъ очень мало сказано, если сказано только, что происходитъ «нѣкоторое громадное развитіе». Развитіе по самому своему существу должно имѣть и направленіе и цѣлъ. Почему намъ не скажутъ, нашло-ли ихъ естествознаніе? По крайней мѣрѣ, искало-ли оно ихъ и ищетъ-ли теперь?

Ренанъ нисколько не останавливается на подобныхъ разсужденіяхъ. Но, вмѣсто того, онъ, вслѣдъ за приведенными словами, дѣлаетъ замѣчаніе, изъ котораго все-таки видно, въ какую сторону клонятся его мысли. Именно, онъ замѣчаетъ, что успѣхи естествознанія принуждаютъ его сдѣлать нѣкоторую поправку въ мнѣніяхъ, выраженныхъ въ его юношеской книгѣ.

«Подобно Гегелю», говоритъ онъ, «я ошибался въ томъ, что слишкомъ утвердительно приписывалъ человѣчеству нейтральную роль въ мірозданіи. Между тѣмъ, возможно, что все человѣческое развитіе имѣетъ столь же мало значенія (n'ait pas plus de conséquence), какъ плѣсень или лишаи, которыми покрывается всякая влажная поверхность».

Вотъ какое воззрѣніе составляетъ новое пріобрѣтеніе Ренана! Вотъ къ чему онъ приведенъ своими изысканіями и наблюденіями надъ развитіемъ «языковъ, письменъ, литературъ, законодательствъ, соціальныхъ формъ», и съ чему гораздо яснѣе пришли будто-бы космологическія науки!

Странно говорить объ этомъ такъ бѣгло, какъ говоритъ Ренанъ; онъ, какъ будто для большей занимательности своей рѣчи, мимоходомъ пугаетъ читателей этою плѣсенью и лишаями. Попробуемъ, однако, хоть нѣсколько разобрать дѣло. Естественныя науки въ своихъ удивительныхъ обобщеніяхъ дѣйствительно доказали однородность жизни, нашли нѣкоторое элементарное сродство между жизнью человѣка и жизнью мельчайшихъ организмовъ. Но вѣдь изъ этого ровно ничего не слѣдуетъ относительно достоинства и значенія различныхъ организмовъ. Мы судили бы совершенно по-дѣтски, еслибы, подводя существа подъ какое-нибудь общее понятіе, воображали, что они, въ силу этого, однородны во всѣхъ отношеніяхъ. И человѣкъ и камень имѣютъ вѣсъ; человѣкъ только-что убитый вѣситъ столько же, сколько онъ же вѣсилъ живой; развѣ слѣдуетъ отсюда, что человѣкъ не лучше камня и что живой не лучше мертваго? Гегель, на котораго Ренанъ ссылается, какъ бы въ извиненіе своего прежняго заблужденія, смотрѣлъ на вопросъ неизмѣримо правильнѣе. Если человѣкъ, положимъ даже, и не центръ міра, то, во всякомъ случаѣ, онъ такъ связанъ съ центромъ, что можетъ изъ него смотрѣть на мірозданіе; слѣдовательно, онъ не только выше всѣхъ земныхъ созданій, но можетъ подыматься до высоты какихъ бы то ни было существъ, представляемыхъ нашимъ воображеніемъ. Совершенная нелѣпость думать, что значеніе человѣка, можетъ быть, равняется значенію «плѣсени и лишаевъ», заводящихся вездѣ, гдѣ есть сырость.