Так было на земле. А на высоте, за пухлой толщей облаков, из края в край раскинулась спокойная и величественная пустыня неба. В необозримом темно-фиолетовом пространстве, заполнившем бесконечность, сигнальными прожекторами далеких и пока еще неведомых аэродромов мерцали звезды.
«Голубая двадцатка» шла к цели. Над машиной — только звезды. Под машиной — только облака. В лунном сиянии они были похожи на покрытую свежим снегом всхолмленную степь, по которой скользила сейчас крылатая тень бомбардировщика.
С приборной доски смотрели фосфоресцирующие циферблаты приборов, трепетали их светящиеся стрелки. В кабину снаружи проникал уверенный и могучий гул моторов. А так как Аркадий все еще находился под впечатлением разговора с командиром полка, не без волнения посылавшего «голубую двадцатку» на задание, то в гуле моторов Аркадию явственно слышались напутственные слова: «Мост нам, в общем и целом, мешает, очень мешает. Фронту мешает. Дело серьезное, опасное, но… Ударь ты по нему по-ковязински. Успеха вам. Не удачи, заметь, а полновесного боевого успеха. Ты понимаешь, лейтенант? Я не противник удач, нет! Но удача, в общем и целом, — явление временное, преходящее. Пусть надеются на нее картежники, игроки. А мы разве игроки? Понимаешь, лейтенант? Я сторонник постоянных боевых успехов, по-сто-янных!» Аркадий окинул взглядом горизонт и обернулся к штурману. Колтышев сказал, не отрываясь от карты:
— Из минуты в минуту идем, — отложил штурманскую линейку и откинулся на спинку сиденья. — Остальное тоже в норме: высота — пять тысяч метров, скорость — заданная, видимость — по прейскуранту. Должна Рига появиться вот-вот. Рига! Хм-мм. Не могу я, Аркаша, привыкнуть к такой вот кочевой жизни. И не просто кочевой, а прямо-таки летучей… Гляжу на карту, знаю, что находимся над Латвией, а вижу конференц-зал. Вижу Новикова, Сумцова, Сбоева, Колебанова… Не верится, что остались они где-то там — уже за сотни километров. Чудеса в решете! Сказка!
— Сказка, говоришь? Пожалуй. Но сказка — это хорошо. Знаешь, как я в авиацию попал?
Штурман удивленно посмотрел на Аркадия, на его фигуру, словно влитую в пилотское кресло, на неподвижную ладонь, покоящуюся на штурвале, и, пожав плечами, ответил тоном человека, принужденного излагать известные всем истины:
— Ну, подал заявление, ну, прошел медицинскую и мандатную комиссии, ну, приехал в училище и так далее…
— «И так далее» было потом, — раздумчиво произнес Аркадий, не отрывая взгляда от приборной доски. — А изначала была у нас в деревне ячейка комсомольская из трех человек. Солидная по тем временам сельская ячейка. Павел Кочнев секретарил, а мы с Григорием Луневым в рядовых бегали. Работы — выше головы. С утра и до позднего вечера кочевали мы по митингам, сходкам, ревсобраниям. С кулачьем цапались, о текущем моменте мужикам докладывали. Всю округу втроем обслуживали, поспевали. Мужики привыкли. Чуть что: «Даешь сюда комсомолию!» Ох и навострились мы выступать! Охрипнешь, обезножишь, бывало, а Пашка все активности требует, на политическую сознательность бьет. Носишься таким макаром по деревне и думаешь про себя: «Сбегу от Пашки. Сбегу. Заберусь тишком на сеновал, зароюсь в сено поглубже, чтобы не враз отыскал, и оторву минуток шестьсот без всяких сновидений». Но Пашка ухо держал востро. Ночью бредем по улице. После всех дел праведных ноги будто ватные. Самое время спать: деревня давно ко сну отошла, тихо вокруг, темно. А Пашка предлагает: «Забежим, ребята, к бабке Аграфене сказки послушать? Гляньте, огонек в окошке-то». И шли мы, Коля, к бабке Агра-фене сказки слушать. И смех и грех! Бывает же, а? Великовозрастные лбы и — сказки. А мы увлекались: ночи напролет слушали. Пашка любил такие, в которых беднота над богатеями верх держала. Называл он их революционными. Гришке — хоть про что, лишь бы поинтересней. Мне пришлась по сердцу сказка про серебряное блюдечко и золотое яблочко. Помнишь такую? Катится волшебное яблочко по волшебному блюдечку, и появляются на яблочке диковинные страны, неведомые города… Хотелось очень на страны и города из этой сказки собственными глазами посмотреть. Года через два комсомол направил в фабзауч — на сталеваров учиться. Толковая профессия — сталевар! Наипервейшая у нас на Урале. Стали осваивать мы дело, а тут призыв: «Комсомолец — на самолет!» Ну, решил, вот оно — золотое яблочко! — Аркадий помолчал, улыбаясь почему-то. — Представляешь, Коля, как сказки душу баламутят?..
— На ковер-самолет попасть захотелось? — спросил Николай и воспламенился, удивленный силой внезапно пришедшего на ум сравнения. — Так мы же и летим на ковре-самолете! Да-а-а… Сани-самоходы бензин подвозят! Не бензин, а живую воду.
В шлемофонах командира и штурмана одновременно послышался сухой короткий щелчок: в общую радиосеть включился Михаил Коломиец.
В полку любили молодого вихрастого паренька — стрелка-радиста с «голубой двадцатки». Мастер на все руки, он мог починить рацию с закрытыми глазами, проворно работая тонкими и чуткими, как у пианиста, пальцами, разобрать и исправить любое оружие, знал толк и в моторах, потому что со временен намеревался пересесть за штурвал самолета. Натура у Михаила была к тому же еще лирической, песенной. И радость, и горе, и раздумья, и тоска — все выражалось песнями — его вторым «я». Он ухитрялся напевать даже в бою, когда разрывы зенитных снарядов встряхивали машину, а щупальца трассирующих пуль оплетали плоскости, дырявили фюзеляж.
Прислушиваясь к разговору командира со штурманом, Михаил мурлыкал какой-то мотив. Аркадий попросил петь погромче. И в небе зазвучала чуть грустная песня. Николаю виделось затонувшее в белоцветье яблоневых садов и черемушников приволжское село, речка с кочующими по левобережью песками, заливные луга и… леса. По весне река покидала опостылевшее русло и разливалась на многие километры в округе, насыщая влагой скупые лесные подзолы. Вода, вода, вода, зеркалом поблескивающая на солнце. По ней разбрелись белоногие березки, присели стыдливо елки…
Перед Аркадием по велению той же песни возникали косматые в тумане горы, желтые петли дорог среди скал, разлапистые кедры с кронами аж под облака, белые корпуса уральских заводов и красные кирпичные трубы, раздвинувшие таежную глушь…
Песня! Она, казалось, вобрала в себя ветреную ширь земель русских!
Аркадий с необычайной ясностью ощутил вдруг мирное небо, словно вел не бомбардировщик, а обычный пассажирский рейсовый самолет по знакомой трассе. Скоро внизу запоблескивает голубое зеркало Оби, покажутся разлинованные улицами кварталы Новосибирска. Придерживая штурвал, Аркадий следит за стремительно накатывающейся гладью взлетно-посадочной полосы. Вот она, вот! Шасси мягко коснулись земли. И вспыхнули разноцветьем, закланялись, закачались неистово взбудораженные винтами самолета луговые цветы. Аэровокзал. Башенка синоптиков на отшибе. Шест с черно-белой полосатой, как зебра, наполненной ветром «колбасой». Самолет подрулил к стоянке. Под крылом — почтовый пикап: «Почту давай!» Спешат мотористы, техники. Бензозаправщик, урча мотором, подползает деловито, степенно. В кабине сияет улыбкой белозубый чумазый шофер: «Привет!» А из люка по лесенке уж торопятся ступить на сибирскую землю пассажиры.
Тем временем «голубая двадцатка» мерцающим веретеном пронизывала ночное небо. На белых всхолмленных облаках появились черные прогалины. Они расширялись, приоткрывая угольную в ночи землю.
— До цели?
— Сто десять! — Николай кивнул на проплывающие внизу облачные увалы и дополнил свою мысль любимой поговоркой Новикова: — Лошадка везет исправно: не взбрыкивает, вожжу чует.
И Аркадий подумал о Новикове. Когда они сдружились? Под Вильно? Нет, пожалуй, под Смоленском. Конечно, под Смоленском! Тогда было?.. Жарко было! Эскадрилья бомбила переправу. Утро — стеклышко: ни облачка в небесном ультрамарине. С высоты понтонный мост, что волос, перекинутый через реку с берега на берег. С запада тянутся к этому волосу изнуряюще длинные темно-зеленые змеи. Гадючьим веером по всем дорогам ползут, ползут и ползут они, то разбухая на развилках, то сжимаясь на прямых перегонах. И надо остановить это продвижение. Тяжелая машина Новикова, призывно качнув крыльями — делай, как я! — сквозь дымные хлопья разрывов наискось пошла к земле. И вот перед глазами уже не волос, а грудастый понтонный мост с гулким деревянным настилом. И сползаются к нему колонны танков, бронетранспортеров с пехотой, артиллерия. Черные капли бомб сорвались из-под крыльев и, покачивая стабилизаторами, устремились вниз. Понтоны вздыбились и, налезая один на другой, разваливаясь, крошась на щепы, поднялись в воздух вместе с взбаламученной водой. Река покрылась обломками. Плыли, покачиваясь на мелкой волне, перевернутые кверху колесами двуколки, разбитые ящики, бочки, охапки сена. На речном зеркале точками чернели головы людей. Небо из синего стало белым, стало не сплошь белым, а пегим: скорострельные пушки, поставив над переправой защитную сетку, испятнали его завитками дымов. На западном берегу, возле въезда на мост, образовалась живая пробка. Аркадий положил бомбы в самый ее центр. Он видел, как слепящие всплески опрокидывали машины, орудия, расшвыривали людей. Словно осы к растревоженному гнезду, к мосту слетелись «мессеры». Их встретили «ястребки», и над миром завращалось неистово рычащее моторами и щерящееся пулеметными трассами гигантское «чертово колесо». Нескольким немцам посчастливилось-таки прорваться к бомбардировщикам, атаковать их. Аркадий шел в паре с Новиковым. Их настиг «мессер». Он был нахален и ловок, этот «мессер». Он пускался на всяческие увертки, чтобы разъединить спарку тяжелых кораблей, а когда убедился, что замысел его неосуществим, открыл стрельбу с дальней дистанции. Стрелял метко: после двух-трех очередей один из моторов новиковской машины задымил. «Голубая двадцатка», оттянув немца на себя, чертом закрутилась в воздухе. Глаза Аркадия выхватывали из сумятицы боя то блестевший диск пропеллера — «мессер» пер в лобовую, то «брюхо» с закрытыми люками шасси — он делал «горку», то черно-белый крест на борту фюзеляжа — он пересекал путь по курсу. Вовсю неистовствовал пулемет стрелка-радиста. Очереди были так часты, что воспринимались как одна затянувшаяся. Справа полыхнула вспышка разрыва. Еще и еще. Четвертой вспышки Аркадий не заметил. Лишь почувствовал, как встряхнуло машину, как она задрожала мелкой противной дрожью. На левой плоскости замельтешило пламя. Оно ползло по перкали к мотору.
