Харуко не собиралась скрывать от Кухара историю с Катакири, и если бы тот намекнул, что хотел бы узнать еще кое-что о ее прошлом, она, наверно, призналась бы ему.

Но, судя по выражению лица Кухара, его любопытство было удовлетворено рассказом о двоюродном брате, а остальное его не интересовало, поэтому о Катакири она предпочла не рассказывать.

Да ей было бы и труднее и горше говорить о Катакири: в ту пору, когда Кухара посватался к Харуко, тот давно уже был женат, и Харуко знала об этом и чувствовала себя уязвленной.

Кухара и Харуко поженились. На вторую ночь их свадебного путешествия, когда они остановились в гостинице, Харуко приснился погибший двоюродный брат.

Был ли то его деревенский дом или дом ее родителей — Харуко толком не поняла. Она вошла в комнату, где за столом спиной к ней сидел двоюродный брат. Он неожиданно обернулся. Харуко замерла. И в тот же миг обратила внимание, что она почти раздетая… Она проснулась от собственного крика.

Ее лицо пылало от невыразимого стыда.

Сотрясаясь от охватившего ее озноба, Харуко ухватилась за рукав спального кимоно Кухара.

Мысль о том, что она видела во сне умершего двоюродного брата, привела ее в ужас.

— Прости меня… — прошептала она и, дрожа всем телом, прильнула к мужу.

В ту ночь Харуко думала о том, что, выйдя замуж, она все же предала умершего брата. И еще ей показалось, что сон был крайне неприличным.

Но образы двоюродного брата и Катакири со временем стали, если можно так выразиться, более зыбкими, чем сон, а затем и вовсе исчезли из ее памяти, а поздняя, нерастраченная любовь Харуко расцвела пышным цветом, и она щедро одаривала ею Кухара.

— На тех, кто, как мы с тобой, терпеливо ждет и наконец находит настоящего спутника жизни, нисходит счастье с небес, — говорил он, и в эти минуты Харуко уже не вспоминала о прошлом.

Харуко щедро делилась с Кухара свойственной ей добродетелью, и все говорило за то, что их семье суждено испытать огромное счастье.

Однажды Кухара без всякого умысла спросил:

— Ты не замечала, что некоторые места в предсмертном письме твоего двоюродного брата выглядят несколько странно?

— Может быть, раз вы об этом говорите, — голос Харуко звучал непринужденно.

— Так оно и есть! Дело в том, что в больнице, где он содержался, работает приятель моего друга, и я обратился к нему с просьбой выяснить обстоятельства смерти твоего двоюродного брата. Оказывается, он находился в состоянии крайнего нервного истощения с симптомами психического расстройства. Мне известен и диагноз этого заболевания. Судя по всему, его самоубийство не было связано с неразделенной любовью к тебе. Просто он потерял надежду на выздоровление — у него ведь были повреждены легкие, — да к этому еще добавилась психическая болезнь, и он не выдержал. Такой уж нестойкий оказался у него характер. И никакой твоей вины в его самоубийстве не было.

— Когда вам все это удалось выяснить?

— Давно.

— Противный, почему же вы так долго молчали? — Харуко ясными глазами поглядела на Кухара и вдруг подумала: знай я об этом раньше, может быть, и не расстроилась бы наша свадьба с Катакири.

Эта мысль так поразила Харуко, что она постаралась скрыть свое замешательство за печальной улыбкой.

— И все же не будем забывать: благодаря этому сумасшедшему мы поженились, — самодовольно сказал Кухара.

— В самом деле!

— Ты, Харуко, воистину настрадалась, и я за это еще больше уважаю тебя…

С той поры Харуко пыталась вновь приукрасить воспоминания об умершем двоюродном брате. Она теперь как бы заново видела море в летнюю пору и снежные горы зимой.

Но то, что можно было назвать ниспосланным ей свыше даром приносить счастье, кажется, пошло на убыль.

Минувшей ночью мне приснился занятный сон о родинке.

Надеюсь, Вы сразу поняли, о какой родинке идет речь? О той самой, из-за которой Вы столько раз ругали меня. Она у меня на правом плече, точнее сказать, там, где плечо сходится с шеей.

— Она у тебя побольше, чем черный соевый боб. Гляди, будешь часто трогать — еще росток появится, — поддразнивали Вы меня. И правда, она не только большая, но и, что редкость для родинок, разбухшая.

С детских лет я привыкла, ложась в постель, теребить ее. Какой я испытала стыд, когда Вы впервые заметили у меня эту привычку! Я так расплакалась, что даже перепугала Вас.

— Саёко, ты опять за свое! Будешь трогать — она начнет расти, — бранила меня мать, но то было в пору моего девичества, лет четырнадцать, а то и пятнадцать тому назад. Потом я теребила родинку, лишь когда оставалась одна, и делала это непроизвольно, по привычке, которую и привычкой нельзя было назвать, поскольку я о ней забывала.

Какой же я — в ту пору не столько жена, сколько девушка — испытала стыд, когда Вы заметили мою привычку и упрекнули меня… Мужчинам этого не понять, мне было не просто стыдно — я решила, что случилось непоправимое, и подумала: как ужасно супружество!

Мне показалось, будто мои тайны разом обнажились перед Вами. Из страха, что Вы способны раскрыть и все мои будущие тайны, мне и самой пока еще неведомые, я не находила себе места.

Когда Вы засыпали — а Вы засыпали сразу, — мне становилось грустно, одиноко, в то же время я испытывала облегчение, и тогда рука моя помимо воли тянулась к родинке.

«Успокойся, больше родинку не трогаю», — хотела я написать матери и сразу почувствовала, как краска стыда заливает щеки.

— Далась тебе эта родинка! — бросили Вы мне однажды в лицо резкие слова. Я согласилась тогда с Вами, даже кивнула радостно, а теперь думаю: если бы Вы проявили хоть чуточку любви к этой моей несчастной привычке! Родинка ведь и не доставляла мне особых хлопот: ну кому придет в голову заглядывать мне за воротник! Правда, есть еще такая поговорка: девушка с тайным изъяном точно комната на замке — заглянуть так и тянет, но разве моя родинка была так велика, что казалась изъяном?!

И все же откуда у меня появилась привычка теребить родинку?

И почему эта привычка так Вас раздражала?

— Опять, опять! — в который раз сердились Вы и спрашивали:- Кстати, почему ты теребишь ее левой рукой?

— Левой?.. — недоумевала я, потому что прежде никогда об этом не думала. — В самом деле! — Я невольно поглядела на свою левую руку.

— У тебя родинка на правом плече. Разумнее теребить ее правой рукой.

— Верно, — восклицала я и правой рукой тянулась к родинке, — Нет, как-то неудобно…

— Что же тут неудобного?

— Левой получается более естественно.

— Разве правая не ближе?

— Ближе, конечно, но… это не та рука.

— Не та рука?

— Не та. Одно дело, когда хочешь дотронуться до шеи спереди, а другое — когда сзади. — В ту пору я уже перестала безропотно соглашаться со всем, что бы Вы ни говорили. Но, отвечая Вам, я вдруг заметила, что, протягивая левую руку к правому плечу, я словно обнимаю себя и в то же время как бы отстраняюсь от Вас. Как нехорошо, подумала я и ощутила укор совести. — Но почему нельзя дотрагиваться до родинки левой рукой? — как можно мягче спросила я тогда.

— Правой ли, левой — все равно это плохая привычка!

— Да.

— Сколько раз тебе говорил: сходи к врачу, он тебе ее выжжет.

— Нет, это неприлично.

— Говорят, это делается очень просто.

— И есть люди, которые ходят за этим к врачу?

— Сколько угодно!

— Но, наверно, это те, у кого родинка на лице. А если там, где у меня? Ну подумайте, ну зачем мне к врачу? Я приду, а он сразу догадается и скажет: должно быть, это ваш супруг посоветовал?

— А ты ответишь врачу, что у тебя, мол, привычка теребить родинку.

— Будьте же снисходительны, — досадовала я, — стоит ли раздражаться из-за какой-то родинки! Да и кому она мешает?

— Я ничего против нее не имею. Только не тереби.

— Я не тереблю ее нарочно!

— Ну и упрямая же ты! Сколько ни прошу, никак не избавишься от вредной привычки.