Оглянись кругом и рассмотри, чем заняты все люди, из‑за чего так хлопочут, на кого работают? — Все до одного работают на желудок, и все хлопоты об удовлетворении его требований: дай есть, дай пить. Сколь же великое благо обещается в будущем одним обетованием упразднения этого нашего тирана! Стань теперь на этой точке и реши: куда же обращена будет неутомимая жажда деятельности, принадлежащая веку сему, в другом веке, когда не будет нужды хлопотать о желудке, а вследствие того и вообще о житейском? Решить это надо теперь, чтобы приготовиться к тому, что нас ожидает в бесконечном будущем.

Испытание Писаний

Есть испытание Писаний, никуда негожее, — это бесплодная пытливость ума. Как же это узнать? — А вот как: если видишь, что все мысли, какие родятся в тебе, как мыльные пузыри, хоть и красны на вид, но пусты и от легкого прикосновения воздуха здравого рассуждения вскоре лопаются, — то знай, что они суть дело пытливости праздной. А если находишь, что такие мысли садятся на сердце, и втесняются в него, и давят его, сокрушая, или расширяют, возвеселяя неземными надеждами, то они не дело праздной пытливости, а опытом дознанная истина. Для иных испытание Писаний может быть великим искушением. Вы удивитесь, а так оно есть. Авва Серид прибил однажды Досифея за то, что он начал без всякой нужды допытываться, что значит то, что это, отчего написано так, а не иначе. Вот и другой пример: в Филиппах была отроковица, имевшая дух пытливости, и апостол Павел изгнал его. В Добротолюбии у Филофея и у Диадоха сочтено недобрым делом, когда от внимания и молитвы отвлекает желание, или позыв, побогословствовать; да и в других местах много подобных советов относительно испытания Писаний. Как произошли еретики? — Все до единого от пытания Писаний. Выходит, это меч обоюдоострый и, стало быть, надо обращаться с ним осторожно. Православный христианин читает слово Божие, и истины, прямо в нем содержимые, печатлеет в сердце, не двигая своей мысли за пределы содержимого и не возвышая над ним господственно и самоуправно своего ума, а смиренно подчиняя его. Если встретится что‑либо неудобопонятное, он ищет разрешения не в своем уме, не в своих догадках, а в общей хранительнице всякой истины — Церкви, ищет то есть решения готового, всеми признаваемого и всем предлагаемого Святою Церковью. Например, в Евангелии сказано: «ты еси Петр, и на сем камени» и проч… Непонятно, как Церковь может быть основана на Петре, когда основание ее есть Господь наш Иисус Христос, и притом такое, что другого основания и быть не может. Не мудрствуя в решении сего недоумения, обратитесь к Церкви, и она скажет вам, что здесь слово «Петр» (камень) не означает лица апостола Петра, а твердое исповедание веры в Господа Иисуса Христа. Эта твердость каждого мученика делала камнем: колотят–колотят, и не расколотят. А вон католики стали искать решения в своей голове, и попали на папу. Если какое‑либо место Писания расшевелит мысль, а эта мысль, в свою очередь, начнет делать выводы, неотразимо теснящиеся в голову, — ничего, православный и от этого не прочь, но только обходится с этими выводами, своими порождениями, не как с родными чадами, а как с пасынками: подвергает их испытанию, вставляя их во всю совокупность истин святой веры, содержащихся в православном Катихизисе, и смотрит, вяжутся ли они с ними, и, если не вяжутся или противоречат им, гонит вон из головы, как детей незаконнорожденных. Если же не сможет сделать этого сличения сам, то обращается или к живым, или к прежним учителям и их вопрошает. Неправославный же поступает не так. Родятся у него в голове какие‑нибудь думы — хорошие или худые, ему нужды нет, лишь бы нравились, — он начинает рыться в Писании и искать им подтверждения. При таком настроении, конечно, каждая строка и даже речения, чуть–чуть указывающие на мечты искателя, берутся как доказательства. Таким образом собрано несколько текстов, к ним приделаны произвольные толкования, и затем сделан вывод, то есть та мысль, какая родилась в голове прежде чтения Писания, и наконец возглас: «так учит все Писание!» Так образовались все ереси, так протестантство, так папство, с той только разницей от первых, что последние еще роются у святых отцов и насилуют их.

Были (а может быть и теперь есть) умники, которым «представлялось, что муки не будут вечны», но не было еще, кажется, ни одного, кто отвергал бы совсем загробные мучения. Чувство правды существует у самых отчаянных грешников и мешает им думать так; даже те невидимые существа, которые дают свои откровения спиритам, не отвергают наказаний в будущем, а только ухитряются всячески сгладить их пристрашность, хоть сомнительнее их советов ничего и быть не может.

Ну, хорошо: пусть муки, по–вашему, не вечны, сколько же времени они будут продолжаться? Да хоть тысяча тысяч лет, а все же должны кончиться, — говорите вы. Но какая же нам‑то, грешным, от этого выгода? Ведь тамошняя мука будет нестерпимая, такая, которой здесь, на земле, мы и представить себе не можем. Если и тут бывают иногда такие страдания, что день кажется годом, — что же там? Каждая минута обратится в сотни лет. Пророк Давид говорит, что у Бога тысяча лет как день един, следовательно, и обратно: один день — что тысяча лет. Если принять этот счет, то и тогда из одного нашего года выйдет 365 тысяч лет; а из десяти — более трех с половиною миллионов, а из сотни… и счет потеряешь. Значит, плохо это придумано. Придумайте‑ка лучше, что совсем не будет мучений, да не на бумаге только, не по своим лишь соображениям, а принесите нам удостоверение об этом от имущего ключи ада; тогда нам, грешникам, это будет на руку: греши себе, сколько хочешь и как хочешь! А так, как вы рассуждаете… благодарим за сердоболие о нас! К тому же у вас все как‑то неопределенно. Вы забываете, что там будет вечность, а не время; стало быть, и все там будет вечно, а не временно. Вы считаете мучения сотнями, тысячами и миллионами лет, а там ведь начнется первая минута, да и конца ей не будет, ибо будет вечная минута. Счет‑то дальше и не пойдет, а станет на первой минуте, да и будет стоять так. Оно конечно, когда услышишь или вычитаешь где‑нибудь мудрование умников–гуманистов, грехолюбивому сердцу будто и повеселее станет, а потом, как станешь раздумывать, все страхи опять возвращаются, и приходишь все к тому же: лучше отстать от греха и покаяться, а то обсчитаться можно, да так, что уж ничем и не поправишь дела. А дело решительное; о нем рассуждать кое‑как нельзя, а надо рассуждать с опасливостью, и если полагать, то полагать с такою уверенностью, какую имеем о том, что действительно существует или не существует. Спириты вон мало ли что толкуют! У их наставников хоть и кости видны, а они все их слушают и не видят того, что бесам одним в аде быть не хочется, потому они и хлопочут, как бы побольше набрать людей! «Нет, говорят, мучений больших, а так немножко скучно и стыдно; потом вновь родишься, все позабудешь и живи–поживай». Этим они отнимают всю опору у немощного человека. Поборется немного он со страстью, а там и говорит: «Ну, верно, делать нечего; уступить надо. Вот рожусь в другой раз, тогда и одолею». Таким образом и вышел пожизненный раб страсти, грешник не раскаянный, а наставникам спиритов это только и нужно. Второго рождения не дождемся, а первое потрачено на работу страстям — и христианского полка убыло, а бесовского прибыло.

«Какой ум православный и какой протестантский?» Ум православный не умничает, а только изучает и усвояет готовую, данную ему Святою Церковью истину, приемля ее с полною покорностью и благоговением, боясь прибавить или убавить йоту какую‑нибудь из начертанного уже образа исповедания веры.

Ум протестантский только умничает; у него нет нормы веры, и он все ищет ее; не изучать берется он веру, а изобретать и построивать; и даже построивши, не успокаивается раз навсегда, а еще ищет, еще ищет, не удовлетворяясь найденным. Как у драчуна руки чешутся, а у говоруна язык, так у протестанта чешется мозг и не дает ему покоя. Дух новизны и непрестанного поновления составляет существо протестантского ума. Православный же ум, изучив и усвоив истину, почивает в ней и услаждается созерцанием ее божественного лика.