Хомяков по опыту неоднократных посещений аэропорта знал, как далеко разведены в нём зоны прилёта и отлёта, почти к противоположным торцам гигантского здания. Понимал, что Александре нечего делать в пострадавшей от теракта зоне прилёта, да её никто туда и не пустил бы, особенно после того, как она прошла таможню и погранпост, но…
Все усилия дозвониться до служб аэропорта, как и предполагал Хомяков, оказались тщетными. Каждая попытка Сергея Павловича заканчивалась сигналом “занято”. При этом он был уверен, что с большинства телефонных аппаратов сотрудники аэропорта попросту сияли трубки.
Молчал и мобильный телефон Александры. Что особенно пугало родителей, именно молчал. В предшествующие разы, до перехода на германский роуминг, её мобильный оператор сообщал о временной недоступности абонента, а теперь из телефонной трубки в московскую квартиру Хомяковых втекал парализующий волю холод абсолютной тишины, словно сам телефонный аппарат перестал существовать…
В гнетущей тишине предельно напряжённые дед и бабка тщательнее, чем обычно, искупали Филю и покормили, сами же не притронулись к ужину. Вскоре сон сморил малыша, и его уложили в спальне на кровать Сергея Павловича. Крохотный диктатор ещё в фатерланде наотрез отказался спать в детской кроватке, предпочитая с первых своих дней в мире засыпать под боком у матери, а теперь вот — под боком у бабушки.
Ничто не могло отвлечь Хомякова от тревожных мрачных мыслей, занять хотя бы на короткое время. Он даже не пытался читать, включил и вскоре выключил компьютер, ибо интернет ничего нового по отношению к телевидению не сообщал о трагедии в московском аэропорту.
Сергей Павлович опустился в кресло возле ложа внука. Кресло это специально приобрели за несколько дней до приезда Александры с Филей, чтобы можно было так вот тихонечко устроиться в нём и наслаждаться зрелищем спящего сокровища.
Любимый внук мирно спал, смежив веки с длинными, загнутыми кверху рыжими немецкими ресницами и трогательно надув губки. Правая рука его была откинута почти под прямым углом к кровати бабушки, левая, согнутая дугой, обрамляла головку. Хомяков хорошо помнил, что в такой позе часто спал его тесть, прадед Филиппа.
По вот малыш зашевелился, зачмокал беззубым ртом, повернулся на бок и, растопырив три пальца на левой руке — большой, указательный и средний — словно подпёр ими голову у виска. Это была уже поза сна другого прадеда Фили — отца Сергея Павловича. Александра, которая не застала деда в живых, считала, что это жест её отца. Может, так оно и есть, со-стороны видней…
“Сиротинушка”, — жалостливо подумал о внуке Хомяков, и тотчас обругал себя последними словами. Как можно?! Но вековечный инстинкт был сильнее: только лишь предположения о неблагоприятном исходе для одного любимого человека заставляло перенести на другого, оставшегося, всю любовь-жалость.
Хомяков поднялся па ноги и, осторожно перемещая но ворсистому ковру кресло, придвинул его вплотную к кровати. Это тоже была часть задумки: широкое массивное кресло в такой позиции надежно оберегало внука от падения во сне с кровати.
Жена лежала в гостиной на диване перед выключенным телевизором, поджав ноги и плотно прижав к груди руки. Взгляд её полнился обидой за ничем не заслуженные страдания.
— Она уже в Берлине, — объявила в пространство перед собой жена. — Может быть, даже на вокзале.
Хомяков глянул на настенные часы, но, в отличие от супруги, так и не смог провести простенькие расчеты и отделался глубокомысленным предположением:
— Возможно…
Возможно… всё возможно в этом лучшем из миров… Взрывать, убивая, рвать душу бесконечной неопределенностью!… Боже, смилостивься!…
Пятясь, Хомяков вышел из гостиной, прошел в кабинет, опустился в кресло перед письменным столом и, не сдерживаясь, дал волю копившимся в нём слезам.
Боже, будь милостив!..
…Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня и наставь и поддержи меня… — оказывается, он в процессе неоднократного повторения запомнил-таки текст молитвы оптинских старцев. Этот факт представился Хомякову добрым знамением, и он с ещё большим чувством предался молитве, перейдя с чтения про себя к чтению вполголоса: Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё святая воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая.
Зазвонил телефон. Павел Сергеевич слышал, как жена, словно подброшенная невидимой рукой, буквально слетела с дивана и заспешила к телефонному аппарату, мелко перебирая ногами в мягких войлочных чунях.
Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня.
Телефонные звонки оборвались. Хомяков, словно находясь сейчас подле жены, видел, как она кошачьим движением руки сняла трубку с телефонного аппарата, осторожно поднесла к уху и затаила дыхание, трепетно ожидая и страшась голоса с другого конца телефонной связи. В квартире воцарилась непереносимая тишина.
Руководи моею волею и научи меня каяться, молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать, благодарить и любить всех.
— Сашенька?..
Хомяков словно не услышал, а прочел с её губ это ликующее слово.
— Доченька!!!
Аминь.
