Тетка Дуся только простонала, а Фатима:

— Жена, грят, молодая и двое девок, одна лет пяти, а другая маленька…

За печкой так и загрохотало, это Володя вскочил и головой о корыто, оно там висело на гвозде, бабахнул. Вылетел оттуда: руки врастопырку, брови вперед, глаза блестят, не сокол уже — чистый коршун…

— Зарежу! — заорал.

Фатимы как и не было. Рванул Володя ящик стола — сам стол делал, нож выхватил — тоже сам выковал из самолетного клапана в «Красных бойцах».

Тетка Дуся так и кинулась под нож.

— Не смей, дурной! — обхватила его, прижала к стенке. Откуда силы взялись? — Слыхал, чай, сам: дети у него. Девки. Аль нам легко пришлось? Хошь, чтоб и они так же? Без отца чтоб? Виноватые они разве пред тобой? Дай, — говорит, — ножик. Не балуй!

Ткнулся Володя в плечо ей.

— Ну, ну… — гладит мать сына по голове. — Мой ты. И не смей. Да и не плачь. Чо, как девка, разнюнился?

— Я и не плачу, — поднял Володя голову. И точно — глаза сухие.

Ножик бросил на пол, поднял мать на руки, отнес к кровати, посадил. Сел на табуретку — тоже сам смастерил, — опустил голову, глаза под брови спрятал, тугие желваки на скулах так и ходят.

С глазу на глаз столкнулся Володя с отцом недели через три у ресторана, облепленного со всех сторон фанерными будками ларьков. Отец стоял слегка ссутулившись, опустив руки вниз, и за указательный палец его правой руки цепко держалась девочка.

— Володя… — нерешительно позвал отец.

Узнал. Но видно было, что глазам своим с трудом верил, сомневался. Володя (Владимир Павлович) остановился, немигающим соколиным взглядом уперся в отца. Тот не выдержал, глаза отвел. А у самого голова пестрая от седины, под глазами темные круги — болен или устал сильно, заработался… Шея в квадратных морщинах, будто растресканная земля: плотничает, вот она, шея-то, на солнце да на ветру и взялась такими морщинами. И еще заметил Володя, одет отец в самый дешевый пиджак в полоску, ну — совсем тряпка какая-то, но на груди, выше кармана, как и у Никитина, привинчен орден Красной Звезды.

Отец опять поднял глаза, жалко улыбнулся:

— Узнаешь?.. Хочешь пива?

Володя промолчал, стоял, раскачиваясь, оценивая что-то на глаз, может примеряясь, как бы ударить… Кто знает?

— Я сейчас, — пролепетал отец. — Побудь чуть-чуть. — Метнулся в ресторан.

Володя потоптался возле девочки, не она — ушел бы. Стояли у дороги, по ней изредка проезжали машины. Как оставишь ее одну? Девочка глядела на него исподлобья черными круглыми глазами, сосала палец.

— Дядя… — сказала она, не вынимая пальца изо рта.

Он с любопытством присел перед ней на корточки. От существа с зелеными сосульками под носом пахло чем-то тонким, беспомощным.

— Фу ты, грязнуля! — он провел пальцем под носом, брезгливо вытер о штаны. И встал. Из ресторана вышел отец, чужой человек, с двумя кружками пива.

— Дядя… — теперь уже указывая на Володю пальцем, сказала она, обращаясь к отцу.

— Ишь ты… Дядя… ха-ха… Дядя… Это надо же! Пей вот!.. — окончательно смутился отец.

Володя кружку взял.

Отец, подхватив девочку на руки, начал пить. Володя же, наклонив кружку, отставил руку в сторону, лил пиво на землю тонкой струйкой. Образовалась лужица с пеной по краям, словно тут помочилась лошадь. Отец пил, давясь, захлебываясь, плохо выбритый, кадык его судорожно ходил вверх-вниз. Володя уронил кружку под ноги. Толстое граненое стекло треснуло, и, уходя, он слышал сквозь звон, откуда-то взявшийся в ушах/ тонкий плач девочки.

А еще через год родилась у отца третья дочь, и он, отметив это событие в ресторане, задержался там допоздна, пока не попросили его оттуда и не вывели на улицу уже последним, закрыв за ним дверь на крючок. Он стоял, пошатываясь, не зная, куда двинуться. Домой бы надо. Хозяйка в роддоме, дочери, поди, не спят, ждут отца… Но пьяные ноги сами шли в другую сторону. Сошел Павел, пошатываясь, по ступенькам в свой бывший полуподвал. Не закрыто было. Распахнул дверь в комнату: тетка Дуся одна дома, сидит у стола с шитьем. Комната — ничего, уютная. Обжились. Барахлишко как у всех, не хуже.

— Ну-у-у… — глянул с порога на нее пьяными глазами. И обмяк. Упал на колени, пополз. — Прости, Дуся…

Хватать стал из кармана деньги, бросать по сторонам горстями, ей протягивать. Смятые бумажки, расхожие, засаленные…

Метнулась тетка Дуся к кухне:

— Уйди, зараза! Сейчас Володя придет, убьет ведь. А может, ты алиментов захотел, — жалила, как крапивой, — с взрослого сына? А?

Павел полз к ней через комнату с бумажками в горсти, протягивал их ей, плакал. Мутные слезы текли по щекам к подбородку.

— На тебе… В размен… — протянула к нему навстречу тетка Дуся иссушенные работой венозные кулачки с неумело сложенными фигами.

Упал Павел на руки головой, стал биться об пол:

— Дурак, дурак, дурак, — повторял как заведенный.

— Дурак дурной, а скус имеет. К молодой потянуло. Как не стыдно сюда-то было идтить. Эй-ех… Павел ты, Павел. И зачем ты так по жизни правил? Иди давай теперь домой. Девки, чай, ждут. Две их у тебя…

— Три теперь, — уточнил он.

Ее так и взорвало:

— Ишь ты, три… Все вперед! Давай, давай отселева!

— Дуся! — взвыл он.

— Иди, паскуда!..

Налетела на него тетка Дуся, забила кулаками, за ворот дернула. Он упал на бок. Совсем был пьян. Собрала тетка Дуся деньги, разбросанные по всему полу, засунула Павлу куда придется: в карманы, за пазуху. Хотела выволочь в сени, взялась за него — рубашка треснула у Павла на спине. Тогда села она за стол и заревела в голос, причитая. А ей ли не хотелось счастья?

Павла — пьяного, чужого мужика — выволок наружу пришедший с танцев Володя. Поднял его, почти не натужась, пронес, идя боком, через сенцы, вытащил по надсадно скрипящим от двойной тяжести ступеням во двор, уронил на землю, брезгливо потрогав ногой пьяное тело, и пошел к матери. Надо было успокоить ее, зашедшуюся в плаче.