А Ульянова и земля не приняла. И по сей день принимать не хочет. Хотя сказано было свыше: «Из праха восстал и в прах и превратишься». Видать, из чего-то другого и кем-то другим сотворен был. Вот на Кавказе есть обычай кровной мести. Это когда один род другому за пролитую кровь так же кровью отвечает. Так вот, ихние кровники Ульянову и в подметки не годятся. Он за жизнь повешенного брата миллионами русского люда рассчитался. Начал с семьи царской. А чуть позднее и концлагеря гулаговские удумал завести для своего народа. А уже потом немцы у него переняли это новаторство. Свой народ ненавидел и воевал с ним беспощадно. Вот за это его земля наша и отвергла. Долго еще в своем склепе на Красной площади проваляется. Пока кто-нибудь из царской фамилии, которую по его приказу расстреляли, жалость к нему не проявит и Создателя за него не попросит. Может тогда простит его Всевышний и позволит обрести вечный покой. А до тех пор будет между небом и землей маяться.

Никанор снял валенки и положил их в духовку.

- Чтобы сырость не заводилась. Обувка влаги не любит. А был у вождя дружок закадычный, - продолжил он, - Яшкой Свердловым прозывался. Хотя фамилию с детства другую имел. Того рабочие на митинге побили, он и отдал Богу душу. Когда сейф у него в кабинете вскрыли, там три паспорта иностранных, пятьдесят тысяч червонцами царскими и кожаный мешочек с ювелирными изделиями. И все с каменьями ценными. Видать за границу хотел дерануть, если туго придется.

Все тащили в то время. Котовский, краском был такой, сам из каторжан, а при НЭПе миллионером стал официальным. Овсом торговал. Его и прибрали свои. Под бытовой скандал подстроили. К бабам он был не равнодушен. А там ревность, и смерть нелепая.

- А ты каким боком к этой власти пристал и от кого все подробности знаешь про расстрел Романовых? – зевнув, полюбопытствовал Левша.

- Начинал я фотографом в 18-м году, в Екатеринбургском ГубЧК. По приказу Янкеля Юровского я царскую семью и заснял перед смертью. Мы с ним давно знакомы были. Я у Янкеля Хаимовича в подмастерьях состоял, когда он еще до революции фотографическую мастерскую содержал. Жестокий он был человек. И жадный, без меры. «Мне нравится всё то, что принадлежит другим»,- частенько говаривал. Многому я у него научился. Как-то подговорил меня стащить из дому парабеллум трофейный. Отец его с немецкого фронта еще в Первую Мировую привез. Янкель Михайлович к оружию слабость имел и меня к нему приучал. Стрелять натаскивал. «Скоро пригодится», - говорил. Он меня, со временем, и в большевики зачислил. И в ЧК фотографом рекомендацию выдал. По старой памяти. А там паек продовольственный выдавали.

Никанор указал на общий снимок царской семьи в выпиленной лобзиком из фанеры ажурной рамке. - Вот с этой фотографии все и начиналось. Но об этом пока не время. Поздно уже, иди спать.

Никанор взял с тумбочки графин с водой, посмотрел его на свет, открыл пробку, понюхал содержимое и поставил на место. По отсутствующему выражению лица было видно, что мыслями он далеко в прошлом.

Левша лежал под стеганым, слепленным матерью из разноцветных треугольников, ватным одеялом и вспоминал рассказ Никанора о веселых щипачах-карманниках. И про красавицу Джоконду. Сквозь волной наплывающий сон отчетливо видел раскосое улыбчивое лицо «интеллигента», помогшего ему «избавится» от Никаноровых денег и понимал, что это и есть Банзай. Он не держал зла на раскосого за украденные деньги. Но то, что Банзай имел все права на загадочную Джоконду, не давало Левше покоя. Он долго ворочался с боку на бок и заснул далеко за полночь.

Второй месяц Левша прогуливал школьные занятия и днями сидел у Никанора. Учился тасовать и передергивать. Как-то под вечер, собираясь восвояси, прихватил с этажерки подшивку старых журналов, а дома в прошлогоднем «Огоньке» отыскал, что хотел. С развернутого глянца, только ему одному и никому больше, загадочно и многообещающе, улыбалась Мона-Лиза Джокондо. Счастливец затаил дыхание, вырвал репродукцию да Винчи из журнала и кнопками приколол над солдатской койкой. Не снимая башмаков, улегся поверх одеяла и до вечера смотрел на Джоконду.

- Эх, жаль, что отец на фронте без вести пропал, - завидовал он Фартовому, - вот вернулся бы, да и стал директором мясокомбината. Наверняка, крал бы и заначку имел. Директора все воруют. Ох, и загулял бы я на шальные денежки. А, может карманником стать? – мечтатель поднялся со скрипучей кровати и перевернул верх дном щербатый кувшин, в котором мать хранила деньги. На стол высыпалось несколько мятых ассигнаций и пригоршня мелочи. Левша положил купюры обратно, сгреб мелочь в карман и ушел к Косым играть в двадцать одно.

За «зеленым сукном» в летней кухне у Косых заседали Боб, Пенс, Санька Святой и переросток Иван Слуквин, по прозвищу Цибуля. В центре стола стоял зеленый тазик со штампом «Промбытпластмасс», в который игроки клали ставки. Таз был со щербиной, реализовать его не удалось, и запасливый Цибуля оставил его себе.

- Пригодится в хозяйстве, - пояснил он.

Банк держал Пенс. Левша сел рядом с ним под последнюю руку и высыпал на стол мелочь.

- Лошадиная голова, наверно, копилку расколотил, - предположил вслух бельмастый Боб. – На пирожках столько не сэкономишь.

Левша не любил, когда его называли Лошадиной головой, но проглотил обидное замечание и взял карту. Это была дама пик.

«То, что нужно», - подумал он. Дождавшись, когда Пенс начал банковать, и внимание игроков сосредоточилось на банкире, он незаметно проколол тонкой иголкой даму через полосатую рубашку точно по центру. Спрятав иглу, он провел пальцем снизу по рисунку карты и убедился, что сможет различить ее на ощупь.

- Первая, - повел счет Левша.

Играя по мелкой, наколол все двенадцать «картинок». Теперь, банкуя, он с уверенностью сможет отличить вальтов, дам и королей от остальных карт. При умении передергивать это давало необходимый для победы шанс.

Часам к одиннадцати он несколько раз сбанковал и был в небольшом выигрыше. Высыпав в таз всю наличность, Левша объявил:

- Последний раз банкую и отваливаю.

Боб мигнул бельмом, и братья переглянулись между собой.

- На полбанка, - скомандовал Пенс и взял карту. – Ах, мама, к тузу пришла дама, - вздохнул игрок.

Одной ему показалось мало, и он взял еще. С Пенсом Левше повезло. Тот перебрал и кинул в тазик несколько купюр. Это дало возможность банкиру нащупать коцаную карту и, передергивая, держать ее для себя. Игра пошла в его сторону. Он поочередно «прибил» Боба и Святого, умышленно отпустил только Цибулю, который сделал очень мелкую ставку.

Банк утроился, и Левша объявил «стук». Братья поочередно били по банку и проиграли. Таз наполнился купюрами. Оставшийся под последней рукой Цибуля сглотнул слюну.

- Делим пополам, без игры, - предложил он и высветил десятку треф. – А не то буду бить по банку.

- Сильная карта, играй. Победитель получит все. Только сначала покажи ответ. В банке больше около четырех сотен.

Цибуля достал потертый лопатник, пересчитал деньги и позвал в долю «Бельмастого».

- Согласен, - пробасил Боб, - только я буду тянуть. – Но имей ввиду, Конская голова, игра у нас жиганская, честная.

Все насторожились и одобрительно закивали головами.

- Бьем по банку, - обратился он к Левше, и положил на стол деньги. Прикупив одну карту, он радостно оскалился.

- Играй себе, - выдохнул Бельмо.

- Себе, не вам, перебора не дам, - ответил Левша.

Он играл в открытую. К семерке червей пришла девятка треф. Пока у него было всего лишь шестнадцать очей. «Мало» - подумал он. Судя по всему у Боба было девятнадцать или двадцать. Если так, то его спасал только король.

- Шы - шы – короля ишши, - словно читая мысли, прошипел Боб.

Левша знал, что если он возьмет еще одну карту, перебора не будет. Внизу колоды он держал для себя «картинку», но если у Боба двадцать, то его спасал только король.