МНЕ НРАВИТСЯ ВСЁ ТО, ЧТО ПРИНАДЛЕЖИТ ДРУГИМ

Часть первая

Готовься к войне

Приземистый, с покосившимися, подслеповатыми окнами, кирпичный особняк, расположенный сразу же за городской чертой, до революции служил пристанищем какому-то священнику, который никогда не был архиереем, но людская молва почему-то окрестила это угрюмое строение Архиереевой дачей, и название сохранилось до сих пор. Из-за острой нехватки жилья, в пятидесятых годах, из епархии дом перешел во владение жилкоопа, был заселен самой разнообразной публикой и превратился в обычную коммуналку. Левше было около шестнадцати, когда, спустя лет десять после войны, они с матерью переехали из деревни в город. Жилкооп, куда мать устроилась работать дворником, выделил им жилье, и так они осели на Архиереевой даче. Отдельная комната с давно не мытыми окнами, выходящими в сад, располагалась в конце узкого коридора, который выглядел еще уже и длиннее из-за выстроившихся вдоль стен старых шкафов, велосипедов, примусов и корыт. Комната показалась новоселу просторной и уютной, хотя была совершенно пустой. Только в дальнем углу сиротливо стоял забытый прежними жильцами фикус. Листья вечнозеленого растения покрылись толстым слоем пыли, а земля в горшке высохла и потрескалась. Левша притащил со двора ведро воды, несколько раз полил фикус и, наблюдая, как потрескавшаяся земля впитывала воду, влажной тряпкой тщательно протер каждый листок. Присутствие этого незнакомого до сей поры растения, которое с их приходом обретало новую жизнь, делало новоселье по-особенному радостным и каким-то необъяснимым образом обещало перемены к лучшему.

В комнате напротив проживал отставной военный. Левша считал соседа глубоким стариком, хотя Никанору Катсецкому не было и шестидесяти. Высокий, подтянутый, седовласый, пахнущий тройным одеколоном и зубровкой, Никанор в профиль чем-то напоминал Феликса Дзержинского. Как многие в послевоенные годы, Катсецкий одевался в офицерскую форму, и по тому, как ладно сидели китель и галифе, в нем без труда угадывался кадровый вояка. Соседи поговаривали, что во время войны Никанор служил в СМЕРШе, имел правительственные награды, но из скромности не одевал их даже в день Победы. Не носил и погон, хотя на службе состоял и посещал её исправно. Служил бывший «смершевец» в домзаке, а попросту в тюрьме. И служба была не совсем простая. Работал исполнителем. Приводил в исполнение смертные приговоры, которые в то время были не редкость. За это и получил от зеков кличку Кат. По тюрьме упорно ходили слухи, что на воровской сходке, во главе с законником Васькой Психом, Катсецкого приговорили, но вопреки ожиданиям, всем смертям и зекам на зло, Кат продолжал жить и здравствовать.

Отличительной чертой формы одежды Никанора были до блеска начищенные хромовые сапоги, обутые в новенькие резиновые, на красной байковой подкладке, калоши, которые он не снимал ни зимой, ни летом. Левша приметил, что сосед в любую погоду уходил на службу в калошах, а, возвратившись, любовно протирал их мокрой тряпкой и ставил в общем коридоре у двери. Вот из-за этих-то злополучных калош и возникли у него разногласия с Никанором. Дело в том, что Левша время от времени, безо всякого на то дозволения владельца, пользовал калоши, бегая ночью во двор по малой нужде. Надевать и зашнуровывать собственные ботинки ленился, а резиновые катовы калоши сорок пятого размера были для этого дела как раз в пору. Это самоуправство долго сходило лентяю с рук. Но однажды он обпился кислого молока, которое мать привезла из деревни, и к вечеру у Левши протяжно и многообещающе бурлило в животе. В критический момент он выскочил в коридор, впрыгнул в сияющие никаноровы калоши и, как маленький Мук, вихрем вылетел во двор.

- Кажется, не донесу, - прошептал себе под нос обжора, переходя на мелкий шаг и для прочей верности плотнее сжимая верхние части ног. Это ухищрение было запоздалым.

Не добежав до толчка несколько метров, он присел напротив будки от немецкого автомобиля - «душегубки» и случайно, сам того не желая, поменял цвет у задника левой калоши, торчащего далеко за его спиной. Байковая подкладка калоши изменила свой цвет с розового на бледно-желтый. Этот постыдный проступок был почти ни кем не замечен, если не считать обитавшего в «душегубке» рыжеволосого квартиранта по прозвищу Золотой, который неожиданно показался в дверном проеме. С Золотым у Левши с самого начала не заладились отношения, но он был уверен в его молчании.

- И захочет, не донесет,- успокоил себя Левша и погрозил Золотому кулаком. Тот многозначительно промолчал и моментально исчез в глубине своего жилья.

Вернувшись, Левша облегченно вздохнул, аккуратно поставил обувь у двери Катсецкого и юркнул к себе в комнату.

Рано утром, не заметивший, в темноте коридора, ничего подозрительного, Никанор надел калоши на сверкающие хромовые сапоги и отправился на службу. Как дальше развивались события можно только предполагать, но поздно вечером Кат подстерег «правонарушителя» в конце коридора, затащил к себе в комнату и отстегал офицерским ремнем, как мужик конокрада.

Ровный белый пробор, разделяющий гладко зачесанные волосы учительницы старших классов, потемнел от негодования. Она закончила листать ученический дневник, обмакнула перо в чернильницу с красными чернилами и что-то долго и недовольно писала, не обращая внимания на стоявшего на вытяжку ученика.

Поразительно, Левшин. За полтора месяца учебы в нашей школе - почти ни одной положительной отметки.

Преподаватель подняла голову и иронично усмехнулась.

- Создается впечатление, что раньше вы учились в школе для умственно неполноценных. Я, как классный руководитель, на ближайшем педсовете буду настаивать на вашем переводе на класс ниже. Завтра в школу приходите с матерью.

Класс затаил дыхание, а кое-где на задних партах прокатился сдерживаемый смех. Левша пропустил мимо ушей обвинение в умственной неполноценности. С этим как-нибудь можно справиться. Не станет же он объяснять, что в деревне, из которой он приехал, вообще не было школы. Ближайшая «семилетка» находилась за двенадцать километров, и он ходил на занятия не очень регулярно. В эту минуту его больше всего беспокоили две едва заметные латки на задней части штанов. Это были даже не латки, а аккуратные штопки. Вчера вечером мать заштопала начинающиеся просвечиваться потенциальные дырки, появившиеся от долгого сидения.

- От твоей учебы всего пользы, что дырки на штанах.

Шел бы лучше в ФЗУ, на токаря учится. Токаря сейчас хорошо зарабатывают, - ворчала она, сматывая нитки.

Левше казалось, что весь класс смотрел только на его штаны и старался стать так, чтобы спину не было видно ни классу, ни учительнице. От всеобщего внимания уши стали пунцовыми, кровь толчками приливала к голове, и с этой пульсацией в памяти всплыла неизвестно откуда пришедшая фраза:

- И первые станут последними, а...- дальше сознание советовало додумать самому.

Он взял со стола злополучный дневник и боком прошел к своей парте.

После школы, посещаемой без особого энтузиазма, Левша спрятал тощий портфель в зарослях крапивы и свернул на узкую, едва заметную тропинку, ведущую на старое, заброшенное кладбище. Большая часть могил, заросших горькой полынью и вереском, почти сравнялась с землей, а ржавые кресты с табличками, на которых с трудом угадывались размытые непогодой фамилии и даты, покосились и всем своим печальным видом напоминали о недолговечности всего земного. На центральной аллее спутанная трава пожелтела и жалась к земле. И только одинокий, неизвестно каким ветром сюда занесенный, спутавший времена года, вопреки приближающимся холодам, жизнелюбиво доцветал подсолнух.

Левша не спеша пересек центральную аллею, уважительно задержавшись у могилы, судя по надписи на гранитном бюсте, принадлежавшей профессору Мещанинову, который во времена немецкой оккупации продолжал работать в городской больнице и прятал бежавших из плена красноармейцев.