Можно сказать, что в средние века евреи еще не были совсем оставлены Богом. У них еще был выбор, они еще могли спасти свои жизни. Пока у человека есть выбор, он не теряет чувства собственного достоинства. Сильные личности предпочитают смерть лжи. Это не специфически религиозный акт. Неверующие тоже способны на такой подвиг. Смелое "нет", брошенное в лицо тирану, — это акт самоутверждения. "Нет" церкви, которая принуждает изменить вере отцов, — это самопожертвование во имя Бога — кидуш а-Шем. Тем не менее, хотя и нельзя так говорить, мне кажется, это еще не высшая форма кидуш а-Шем. Когда есть выбор, человек еще принадлежит этому миру. Он хочет достойно принять вызов, брошенный ему этим миром. Высшая же степень кидуш а-Шем — когда выбора нет, когда мученик поднимается на эшафот. Мир уже умер для него, он уже больше не принадлежит ему. Еврей один на один со своим Богом. И Бог молчит, прячет Свое лицо. Такое одиночество нестерпимо. Если в этот момент человек способен смириться с тем, что Бог его оставил, если он любит Бога "всей душой" даже когда Творец забирает у него душу, это и есть высшая форма кидуш а-Шем. Раби Акива не жаловался Всевышнему, не спрашивал, почему он покинут. Этот момент стал великим моментом его жизни. Ибо никто не может проявить такую преданность Богу, как тот, кого Он покинул.

У евреев в лагерях не было выбора. Они сразу оказывались в положении раби Акивы. Мир уже был потерян для них, и они стояли перед костром, перед Богом, а не перед человеком. А Бог их покинул. Это была та ситуация, в которую попал раби Акива. Встречая смерть, многие сомневались, вопрошали в муках: "Боже, почему ты нас покинул?" Но были тысячи, десятки тысяч, которые прославляли имя Бога и достигли высшей формы самопожертвования.

Не следует забывать и о другом аспекте. Талмуд так начинает рассказ о мученической смерти раби Акивы: "То было временем чтения "Шма"…" И это не случайно. Тысячи героев отдали свои жизни со словами "Слушай, Израиль…" на устах. "Шма" — это формула провозглашения любви к Богу, обязательство принять на себя бремя "царства Небесного". Однако "Шма" читают не только в минуты смертельной опасности, но и каждый день в утренней и вечерней молитве. Когда римляне схватили раби Акиву, как раз наступило время чтения "Шма". И он игнорировал насильников, он делал то, что положено делать еврею в это время. Исключительная ситуация придала ежедневной молитве особый смысл и величие. Но не по желанию раби Акивы. Он не обращал внимания на солдат. У него было важное дело: он читал "Шма"! Это тоже одна из форм кидуш а-Шем: продолжать оставаться евреем, несмотря ни на что. И не обязательно в последнюю минуту перед смертью. Еврей освящает имя Бога уже тем, что живет как еврей, когда мир его топчет. Так вели себя тысячи евреев в гетто и лагерях.

Эммануэль Рингельблюм, который вел в Варшавском гетто дневник, рассказывает: "Я восхищаюсь религиозными евреями, которые жертвуют собой, нося бороды и традиционные лапсердаки. Их за это убивают… Пожилой еврей прошел мимо солдат на улице Тверда и не снял — по религиозным соображениям — шапку в знак приветствия, хоть еврейские полицейские предупреждали его о последствиях. Немцы долго мучили его за это. Еще через час он поступил так же. "Пусть идут к черту!" — сказал он". По закону Торы, находясь в таких условиях, эти евреи имели право сбрить бороды, отказаться от своих традиционных одежд. Но они хотели жить обычной еврейской жизнью во что бы то ни стало. "Пусть идут к черту!" — это великолепное выражение безразличия к тому, что могут сделать неевреи.

Сохранились имена молодых хасидов, которых отправляли в Треблинку. Вагоны для скота еще не готовы. Еще есть время. Кончается суббота, это час традиционной третьей субботней трапезы. Один из хасидов раздобыл немного хлеба, другой — воды, они омыли руки, чтобы приступить к еде, и запели псалом: "Господь — пастырь мой… "[8]. Хасиды игнорировали нацистов, как римлян. Это тоже кидуш а-Шем, и так поступали евреи в гетто, лагерях, перед воротами газовых камер.

Освенцим открыл нам вершину зла, но также и вершину добра. Чем ужаснее было страдание, тем чудеснее все проявления веры в человека, в духовные ценности. Зло было противоестественным, но и добро тоже. Или лучше сказать сверхъестественным? Унижение было нечеловеческим, но и достоинство — тоже. Или Лучше сказать сверхчеловеческим? Я убежден, что в нашем поколении нигде на земле вера не получила такого благородного выражения, как в гетто и лагерях, в царстве страшнейшего попрания всех моральных норм. Там человек пал низко, но там же он поднялся на невиданные высоты духа. Если способность человека совершать непостижимые преступления против своего ближнего наводит на мысль об отсутствии Бога, то что сказать о непостижимой способности человека к добру, самопожертвованию, вере? Разве человек нечто отдельное от природы? Разве можно отвергнуть мир, но принять человека? Разве можно принять человека, зная его бесконечную способность ко злу? И разве можно отвергнуть человека, зная его столь же бесконечную способность к добру? Все это, конечно, вопросы, а не ответы. Но важно понимать их значение, если мы хотим попытаться разобраться в проблемах бытия после Катастрофы.

Нужно осознавать противоречивость человека, стоящего перед лицом смерти. Эта противоречивость — источник трагедии и источник надежды. Хаос, если он осознан, если против него борются, — это нереализованный смысл. Проникнет ли когда-нибудь философия в тайну этих противоречий? Я не уверен в этом, но важно, чтобы вера, по которой живет человек — а все мы живем по какой-нибудь вере, — должным образом осознала противоречия бытия. Задача верующего еврея не в том, чтобы объяснить, почему Бог молчал пока крематории поглощали треть еврейского народа, а в том, чтобы объяснить эту трагедию в рамках иудаизма. Если это удастся, то, несмотря на трагедию, нам останется надежда.

Одна из уцелевших узниц Освенцима заканчивает свои воспоминания такими словами: "Я верю, что голос Израиля, пока еще слабый, не умолкнет и будет провозглашать законы правды и справедливости. Я выжила… теперь я знаю, что огонь не может потушить сердце человека и газ не может остановить дыхание Бога". Мы не пытаемся оправдать Всевышнего и то, как Он поступил с Израилем. Мы хотим понять, можем ли мы осмысленно верить, несмотря на ужасное молчание Бога во время Катастрофы.

Мы понимаем, что пытаться понять Катастрофу, исходя только из самой Катастрофы, бесполезно. Мы должны рассматривать трагедию европейского еврейства в контексте всей мировой истории. Мир погрузился в хаос. Будущее человечества в опасности. И не только потому, что воздух, которым мы дышим, может нас отравить. Болезнью поражена душа человека. В этом хаосе еврей вполне сознает, что его судьба неотделима от судеб других народов, что его особая история тесно связана с историей мировой. Еврейская история, как никакая другая, всегда отражала духовный путь человечества. Но еще никогда на долю евреев не выпадали такие испытания, как в двадцатом веке. Вместе с тем не было поколения, которому Всевышний дал возможность увидеть столько ободряющих знаков. Тому самому поколению, которое вынуждено было испить чашу страданий[1] до самого дна, была дарована и чаша утешения[2]. Пережившие Освенцим и Треблинку воспряли духом в Сионе. Их муки увенчались созданием независимого Израиля. Но и там нет им покоя. Всеобщий хаос угрожает всему человечеству, а значит и Израилю. И еще не придя в себя после ада лагерей, едва успев порадоваться обретенной родине, евреи оказались перед угрозой новой Катастрофы. Если судить по отношению к нам других народов, возможность второго Ос-венцима исключить нельзя. Мир на это вполне способен. Те из нас, кто еще помнит зарождение и расцвет нацизма в самом сердце Европы и благосклонную терпимость к нему народов, понимают, что сегодня моральный климат едва ли вселяет больше надежд, чем перед второй мировой войной. Сколько же может взаимный страх сдерживать руку, которая способна пустить в ход оружие огромной разрушительной силы и которой движет так мало мудрости?