Больше, чем мы можем, мы, наверное, делать не должны. Но то, что мы можем сделать, — это наш долг. Пока — забота о росте. А по мере роста и созревания наличных возможностей — наверняка выяснятся и новые задачи, и новые пути к их разрешению.
Молчание по поводу Вас я бы счел, со своей стороны, за обжорство — другой говорит, ты глотаешь, облизываешься и поворачиваешься на другой бок храпеть.
Действуя же в пределах наших ограниченных возможностей, возбуждая мысль, деятельность и волю друг друга, мы способствуем росту. Когда же и что вырастет и вырастет ли — не нам знать. Но я верю, что что-то когда-то вырастет — вот и Вы верите, что «труд не пропадет» — а когда подрастет, то мы увидим, что делать дальше. Та же интуиция, которая толкнула меня писать Вам, с риском бесполезно обеспокоить незнакомого человека, подскажет и тогда, что делать, б. м., уже более действенное и фактически дельное. Трудно судить, что вырастет из крохотной зеленой ниточки, еле пробившейся из земли — простая ли травка, или полезная овощь, или целое дерево. Но я уверен, что из таких крохотных ростков, как эта наша переписка, может вырасти и большое дело. Одним из условий — мне кажется — это не заботиться о результатах — предоставить их тому, кто может из былинки вырастить дуб, как может и дать ее растоптать проходящей корове.
Я все-таки ощущаю переписку с Вами как живое, — а об остальном не нам судить. Если же и когда бы дело достигло стадии, о которой пишете Вы — «собирание людей» — то тогда, верно, появились бы и средства для издания и возможности другой работы. Вы вот в Калифорнии, а я в Париже, но надеюсь, что встретимся и… больше сейчас и не имею права, и не хочу сказать об этом. Но встреча личная — насколько это больше, чем переписка!
Если «Переписка из двух углов» Вас не вдохновила (ведь она может заполниться какой угодно экзистенцией, отнюдь не непременно ихней) — то, м. б., Вам больше скажет пример Белого и Блока, переписывавшихся года 2–3 до своей встречи. Насколько бы они нас (даже Вас) ни превосходили дарованием — знали ли они, могли ли они знать, когда Белый впервые похвалил Блока за его ранние стихи, что из этого выйдет первый русский Ренессанс? Просто два студента «встретились» в своих устремлениях. Так и теперь я уверен, что где-то в пространстве, около нас, есть и будут люди, наши устремления разделяющие. Если же травинку тянуть из земли, то она не вырастет скорее, а засохнет.
2. «Список» — вот видите — Вы без меня многое знали. Так что и я у Вас обратный «список» попрошу — в нем наверняка будет многое, чего я не знаю, а во вкусе Вашем я уверен — еще с «Приглушенных голосов». В Париже можно найти в продаже некоторые книги Шестова, Бердяева, Булгакова и Франка. Издания же, вышедшие в России до революции, как и книги из СССР до 1945 г., если и удается достать, то за очень большие деньги, не меньше чем за 10 долл<аров> книга.
Вот некоторые книги, кот<орые> я наверное могу для Вас купить, если желаете: Шестов — Киркегаард, Афины и Иерусалим, м. б., «На весах у Иова» и «Власть ключей». Бердяев: «Самопознание», «О рабстве и свободе человека», «Царство духа и царство Кесаря» и, м. б., «Назначение человека». Булгаков — Автобиографические заметки, а также и хорошее, обстоятельное изложение его мысли Л. Зандером, под заглавием «Бог и мир». Там много цитат из всех его произведений. Франк — Непостижимое — это и есть его лучшая книга.
М. б., Вас заинтересует хорошая «История русской философии» В. Зеньковского и его же «Русские мыслители и Европа», в которой много ценных цитат из Данилевского, Леонтьева и др. Имеется сборник статей, посвященных Франку, в котором его мысль хорошо излагается несколькими талантливыми мыслителями — В. Ильиным, Флоровским и др. Коневского, Флоренского, Лосева и Мельникова-Печерского, увы, достать нет почти никакой надежды. Но если появится случай, я Вас немедленно оповещу, но увы, тут цены будут тяжелые.
Советовал Вам читать Белого «Петербург» в 1-м издании, потому что оно самое полное и самое верное. Берлинское издание очень сильно сокращено по коммерческим соображениям не самим Белым, к тому же, готовясь к возвращению в СССР, он в нем видоизменил, иногда очень чувствительно, многие места в смысле, приятном для большевиков. По этой редакции выходит так, что революция все спасает, и этим настроение безвыходности — основная нота произведения, сложное чувство какой-то трагической запутанности — выветривается, из-за чего создается впечатление каких-то судорожных торопливых отрывков с улыбочкой в сторону террористов.
Советское же издание — еще усиливает этот недостаток, хотя и восстанавливает некоторые отрывки, вычеркнутые в берлинском издании. Скажу больше: только первая редакция сможет Вам дать представление о калибре — необыкновенно великом — этого романа, б. м. величайшего в России в XX веке — и не только в России. Лично мне «Петербург» кажется значительнее романов Пруста и отчасти даже Джойса.
3. Восток и «религия». Если я Вам указывал и на кое-какие восточные книги, это не из-за их восточности, а из-за их обще-человечности. Я и сам от Востока далек — языков его не знаю, а однажды, до войны, мой друг, покойный Ю.А. Ширинский[21](утвержденец), угостил меня «индокитайскими» конфетами. От них шел какой-то странный, острый запах, от которого меня чуть не стошнило. Глядя на это, Ю.А. сказал: «плохой из Вас получится азиат» (в это время я увлекался евразийством).
Но зато, напр<имер>, китайский таоист Чуан Цзе[22], живший за 4 века до Р.Х. (которого я Вам, наверное, указал, а если нет — то горячо рекомендую) — мне ближе, чем лично знакомый француз, бывший товарищ по университету и сосед по площадке, но коммунист, спортсмен и убежденный математик (инженер по профессии). Все-таки Чуан Цзе мне современник и люблю его как брата, ибо и он болеет моими страданиями, а вышеуказанный француз — как если бы он жил до Р.Х. или на острове Фиджи. Я Вам указал только тех, кто мне близки, в надежде, что и Вы могли бы встретить среди них близких Вам.
Сам же я, как еврей, вероятно, одинаково далек и от Запада, и от Востока — или одинаково близок. Ближе других мне — Россия, хотя не знаю, такая ли она теперь, как та, в которой родился и которую до сих пор люблю. Вот Вы — для меня первая серьезная встреча с новой Россией, с сегодняшней, и хочется верить, что она похожа на прежнюю, ибо обе ведь, в сущности, лишь образы России вечной и уж по этому одному не могут чересчур отличаться одна от другой.
А Россию, как и еврейство, ощущаю как нечто вне Запада и вне Востока (Север, что ли?), но как нечто могущее вместить и Запад и Восток. Ведь европейцы, напр<имер> (кроме германцев, которые на одну четверть «евразийцы»), — понимают только самих себя. Американцы будто шире… ой ли?
4. Кузмин. Понимаю, почему он Вам чужд. Но он замечательный мастер, и поучиться у него могли и должны бы и советские поэты, и Вы. Если будет время, попробую переписать для Вас 2–3 стихотворения, увидим, м. 6., и они до Вас дойдут, несмотря на стилизацию, от которой он никогда не свободен, но ведь, напр<имер>, у Мандельштама стилизации сколько угодно.
5. Сковорода… если хотите, попытаюсь достать для Вас брошюрку Бобринского[23] о нем с обилием цитат. Вообще неплохая брошюрка, если только еще не распродана…
6. Поплавский. «Флаги» достать трудно, если будет время, перепишу кое-что оттуда. Хотя он еще «западнее», чем Кузмин, и рискует до Вас не дойти. Редактирую в настоящее время издание его дневников, Б<ог> даст, выйдет — в них масса замечательного. Был сборник до войны[24] — распродан, и достать трудно.
7. Глубоко разделяю Вашу мысль: «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его…» В том, что каждый из нас «берет» — выбирает, проявляется его личность, а в том, что выберем мы все, — коллективная личность того будущего, которое, может быть, прорастает через нас. Вот Вы хотите (несмотря на футуризм) и Толстого (какой «акмеист»!) — ну что ж, у Вас аппетит широкий. Я же к «акмеистам» прохладен, даже к столь внушительным, как Толстой, Расин, Гомер… У Пушкина люблю его русскость (сказки, Русалку, Татьяну). Это все мне ощущается чем-то не только акмеистическим (хотя, понимаю, отнюдь не футуристическим). У Гете люблю «восточность» — чисто футуристическую, как и «Тассо» idem.
