Такова уж наша судьба. Приходится писать для Мазонов и Фасмеpoв[137] тоже — ради куска хлеба. Но ведь не ради куска хлеба создавалась и создается культура. Кусок хлеба ведь только средство.
Все-таки Вы меня очень заинтересовали Вашими готовящимися «другими книгами». Ведь Ваша английская книга о Хлебникове все-таки хороша, хотя она и не может никак сравниться с такими Вашими шедеврами, как статьи о Георгии Иванове или о футуризме.
Вы можете намного больше, чем «стать профессором», а если можете, то, след<овательно>, и должны.
Кроме того — Вы забываете, что самое великое, основное в польской культуре (поэты Мицкевич, Словацкий и Норвид и философы Товианский, Красинский (он же немножко поэт) и Хоэне Вронский) — было создано в эмиграции. Так что же, они польские писатели или только «эмигрантские»?
А по-русски — разве философы Шестов, Бердяев, Булгаков, Франк и мн<огие> др<угие> забудутся? А Бунин? А Ремизов? А… Поплавский (даже если он пока еще не оценен по достоинству и почти не издан), а… вплоть до самых скромных среди нас. Благо Вы — не из скромных — не знаю, имеется ли сейчас в России (с эмиграцией включительно) критик, стоящий Вас. Думаю, что нет.
«Эмигрантской» литературы — просто нет; или не стоит, чтобы она была. Но лучшее из созданного в эмиграции — достояние вечной России. Все-таки, польский пример (есть другие еще — немецкий, итальянский, испанский и мн<огие> др<угие>) — ярче русского, потому что Мицкевич и Норвид не страдали комплексом неполноценности, нашептываемым неприятелем.
Недавно я ссорился тут в Париже с одним местным русским «нейтралистом», презрительно цедившим мне: «Эмигрант!» Эмигрант? — смотря какой. Такой, как Мицкевич или Бердяев, — чем плохо? Неужели Сурковы и кочетовы лучше? Я уже не говорю о критиках из «Литературной газеты» и др., они просто — позор.
То немногое, что Вы уже опубликовали по-русски, уже строит и будет строить литературную критику в завтрашней свободной России. Я из тех, кто надеется, что Вы отбросите навеянное нашими гамзеями гамзеичами уныние и будете дальше писать по-русски, не для Гуля и Померанцева, а для России.
Теперь, увы, два слова о личных делах: одновременно с этим письмом к Вам уйдет пакет с curriculum и списком печатных работ в University of California (тою же почтой). Если Вы желаете или считаете полезным — охотно готов Вам тоже их выслать. Ягодина[138] — не знаю, Vasmer, кажется, умер, с Чижевским[139] попробую списаться (он должен знать мои украинские работы), Мазон — враг, Унбегаун[140], верно, меня забыл — надо найти случай соединиться. Лет 10 тому назад мы были с ним в прекрасных отношениях. Попытаюсь также поймать Логатто[141] и Степуна. А Паскаль[142] и Янкелевич[143] — годятся ли, по-Вашему, куда-нибудь? Ибо большинство моих связей — парижские: Pierre Pascal, Jean Train, Marie Scherrer, Vladimir Jankelevitch (у последнего тот недостаток, что он не славист, а философ, но весьма именитый), Sophie Laffitte[144] — это все друзья, которые охотно поддержат. Стремоухов[145], бедняга — умер. А не то — вот кто бы мне большую рекламу сделал. Есть и один американец, который тоже, м. б., меня поддержит — Richard Pipes[146] — неглупый, способный, сильный и культурный славист, но больше историк. Готовит книгу о П.Б. Струве, которая обещает быть замечательной[147]. Если в Америке таких много — то они молодцы. Пока я Вам сообщаю его имя и то, что он преподает в Harward’e, но все-таки я бы предпочел испросить его согласия на связь с Вами по моему делу (если Вы это считаете полезным). Мои работы по русской части Вам почти все известны. В настоящее время готовлю диссертацию о советской поэзии под председательством Sophie Laffitte в Сорбонне. В ее основу ляжет Вам, верно, известная моя работа в №№ 49–51 «Граней»[148]. Если же она Вам не известна — охотно Вам ее пришлю, в оттиске. Я почти ровно на 10 лет старше Вашего.
Хотя и не сомневался в Вашей дружеской готовности посодействовать, искренне Вам благодарен за Ваши указания и хлопоты.
Будьте здоровы и пишите по-русски.
Искренне Вам преданный
Э. Райс
Е. RAIS 5 r<ue> Gudin Paris XVIе
17
Париж 17-XI-62
Дорогой Владимир Федорович.
Огорчаете Вы меня. Ваше письмо показывает, что Вам трудно живется. Хуже всего то, что Вы потеряли веру в Россию — единственное, во что можно еще в наши дни верить без натяжки.
Конечно — не глупо, по-западному, верить, что там уже теперь благорастворение воздухов и что США пора срочно кастризировать. Но в то, что Россия единственное место на свете, откуда может (и я лично верю твердо, что рано или поздно именно оттуда придет) прийти идея или идеи, которые сдвинут мир с мертвой точки <так!>. Неужели Вам не ясно, что из США такая идея не придет наверняка — а о каких-нибудь дохлых Франции или Германии, конечно, и говорить не приходится.
Вы, конечно, правы, говоря, что сегодня и в России оживление еще слабое и что тамошним «подпольным» поэтам еще много есть чему поучиться, хотя бы у своих предшественников. Правильно. Но тот факт, что Россия после 45 лет коммунизма выжила и, пусть криво и мало, но все-таки его перерастает, тянется куда-то дальше — это ли не чудо?
Возможно, что нам с вами уже не увидеть нового расцвета русского космоса. Но этот расцвет наверное придет, и я, в меру слабых своих сил, стараюсь содействовать его рождению. У Вас — сил больше, Вы талантливее, Ваши статьи о Хлебникове и др. были началом возможного обновления живой литературной мысли. Если же Вы собираетесь публиковать только «потому что так заведено» — то Вы рискуете погибнуть и стать чем-нибудь вроде ректора университета или советника Кеннеди по вопросам русской литературы. А не я один ожидал от Вас большего.
Страдаю от невозможности, на расстоянии, пробудить Вас, вывести Вас из уныния. Напомню Вам только, что эмиграция — изгнание, а не «оторванность», о которой пишут зазыватели «на родину». Она, пусть тяжелая, но все-таки возможность свободно мыслить, свободно говорить и обмениваться мыслями. Если то, что мы сделаем, окажется малым и плохим — вина будет только наша. А Вы один из немногих, которым дано сделать много и большое. После блестящего начала Вы хотите остановиться, тогда как достойное <решение> остаться приходит лишь после долгого искуса, колебаний, даже отчаяния — если их преодолеть.
Хочу надеяться, что Ваша теперешняя «административная» апатия — плод тяжелых условий и одиночества (да, мы — одиноки) — будет лишь этапом на пути к Вашему росту и становлению, одним из основоположников будущего Ренессанса. Вы еще не Розанов, и не Белый, и не Хлебников, а кто-то вроде погибавшего в тяжелые темные годы Аполлона Григорьева, без которого не было бы ни Страхова, ни, след<овательно>, Розанова и Блока. А. Григорьев — погиб, но как даже сейчас он нам нужен! А я хочу, чтобы Вы не погибли — ни от водки, ни от «администрации», хотя вижу, как Вам тяжело в почти такой же глухой провинции, как его Оренбург. Но наша эпоха — другая. Мы все вынуждены жить и питаться самими собой, как змея, кусающая свой хвост. Теперь весь мир — провинция, потому что его органический центр, Москва — оккупирован. Но спасение, все равно, должно будет начаться с какой-то точки. От каждого из нас зависит, в какой-то мере, такой точкой стать.
