«Осуждая прелюбодеяние и блуд, бл. Августин в то же время не осуждает (да ведь они, однако, умирают? умерли? от другого тона об них!) детей, рожденных от этих преступных связей: „filii (sunt) boni adulteriorum“, потому что „семя человека, от какого бы человека оно ни исходило, есть создание Божие“ (De bono conjug., с. 16, § 18, М., t. VI, col. 386; de nupt. et concup., I, 1, M., t. X, col. 413). Но и извинить „зло прелюбодейных и блудных связей“ „благом рождения детей“, по взгляду Августина, несправедливо. Оправдывать подобные связи и усматривать в них нравственные качества — это все равно что принимать благотворения от заведомых воров, прославлять милосердие тиранов, захвативших власть незаконным способом (De bono conjug., с. 14, § 16, Migne, t. VI, col. 384–385). * * * Кто же эти „тираны“, замучившие девственников, кто эти „заведомые воры“, так осужденные бл. Августином, который сам провел исключительно бурную молодость?.. Вот — бедная, сумасшедшая девушка, накануне эшафота за детоубийство. Да почему она убила? Сама ли? Или была только исполнительницею чужого мановения, и именно мановения, уже содержащегося в этом гневном слове „maman“ о сироте: „Она — воровка! Она — мучитель, тиран, разоритель закона!“ И вот „разоренные“ и „истираненные“ повлекут ее завтра на эшафот, а сегодня она, сумасшедшая от страха и горя, поет из тюрьмы, осуждая себя, — и слушайте, как осуждая! Разве вы умеете так судить себя: Как развратница-мать Извела меня, Как разбойник-отец Съел свое дитя, А малютка-сестра, Схоронивши в тени, Ото всех сберегла В ямке кости мои; А потом стала птичкою я. Ну, лети же ты, птичка моя! Это она поет как бы жалобу своего ребенка; а вот — о себе (к Фаусту): Нет, надобно жить тебе, милый. Тебе расскажу я про наши могилы, А ты позаботься о том. Дай лучшее место для матери: рядом Пускай она будет там с братом. Поодаль могилу ты выроешь мне, Но только не очень далеко. Сколько скромности и вместе — любви! Знаю, „отцы“ сейчас закричат: „А, так она же сама сознается, что недостойна лежать рядом с телом матери! Ибо та — чиста, а она — блудница! Мы только на этом и настаиваем, и у покойница сама за нас и непогрешимое наше мнение“. Да, но пусть сама она о себе и судит, пусть сама себе и определила бы место: есть разница между мученицею, восходящею на костер, и преступником, которого тащат на эшафот. Вы именно приготовили эшафот тысячелетним своим тоном, и не вам говорить: „Преступник согласен с судиями и одобряет приговор тем, что сам идет на эшафот, без наших физических подталкиваний“. Но оставим старую „письменность“ и прислушаемся к словам (сравнительно) почти современного поэта: С ребенком моим на груди одиноко Мы ляжем в немой тишине. Кому же охота лечь рядом со мною? Бывало все счастье: быть вместе с тобою, Льнуть к милого груди, его целовать; Но этого счастья уж мне не видать! „Тиранка“, „воровка“… „Усматривать в ней нравственные качества — все равно что принимать благотворения от заведомых воров“… Подумал ли, подумал ли г. Л. Писарев, до какой точности его голос совпадает (буква в букву!) с голосом „злого духа“, осуждающего девушку: О, Гретхен! Где голова твоя? Какое Сокрыто в сердце преступленье? Ты не пришла ль молиться За душу матери несчастной, Которую твоя вина В могилу уложила? Чьей кровью твой порог обрызган? Не чувствуешь ли ты Под сердцем трепет и движенье, Которые тебя приводят в содроганье Предчувствием ужасным? И потом опять, вторично:
и т. д. Выразим все словами Гретхен: О, задыхаюсь я! Теснят колонны, словно Весь свод церковный Валится на меня… На воздух! Скромный казанский профессор до очевидности совпадает с „злым духом“ — и вот отчего, от какой настоящей причины, повсюду в Европе, сперва робко и разрозненно, а затем все громче и все слитнее поднимается лозунг: „Вон из этой нечисти!“ — такой кроткой с виду, такой кровавой внутри! — и столь неисследимо хитрой, что не только бедной Гретхен, но и помудрее ее головам не приходило на ум, откуда это в „Европе все бесовщиной пахнет“? Прочитав все ссылки и всю ученость Л. Писарева, мне хочется процитировать ему в ответ насмешливый стишок Пушкина: Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре. Сколько их! Куда их гонят? Что так жалобно поют? Там верстою небывалой Он торчал передо мной; Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме пустой… Я говорю — что смел в своей теме; и вместе робок — в отношении к ее мистицизму. Имея такой бесспорный документ на руках, как задушенный (в унынии) собственною матерью ее ребенок, — могу ли я сомневаться, что борюсь против какого-то демонизма в истории? Но, увы, „демоны“ все запаслись такими орудиями, что и схватить их — прямо угодишь в преисподнюю. Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине… Вот это-то и страшно, что забрались они в беспредельную вышину и „духом уст своих“ (тоже — не физически, не прямо, а косвенно, в своем роде „тоном“ и „духом“ учения) „убивают праведных“, — как сказано в Апокалипсисе о том, кто „наречет себя Богом“ и велит себе поклониться: „духом убивает праведных“… Стихи о „бесах“ я цитировал и в „Тревожной ночи“, напечатанной года два назад в „Северных цветах“. О. Михаил о ней прочитал целую лекцию в Соляном Городке — и не догадался, почему и в каком смысле мне все приходит на ум это стихотворение Пушкина. А не догадавшись о стихах, — и о всей „Тревожной ночи“ он не догадался. „Тайна беззакония уже начала действовать“, — сказал еще Апостол. „Тайна беззакония“ лежит в том, что люди неодолимо начали чувствовать соблазнение: „Отныне вы станете яко бози“. Послушаем еще Мефистофеля из Казани. „Все поводы к брачному расторжению, выставляемые защитниками развода, сводятся собственно к низменно-чувственным побуждениям. Говорят, что не сошлись характерами![1] Но, когда заключался брак, солидарность характеров была же налицо?..“ Где же, скажите, у Мины был ум? Из любви согласилась Мина за Вальтера выйти! Да… из любви, но к нему ли? Нет, друзья, не к нему; к отцу, к матери — им в угожденье! вернуться Если и говорят иногда так, то лишь краткости ради: на самом деле тут следует разуметь глубокую дисгармонию всего духовно-физического организма супругов, которая и не могла открыться до брака, по отсутствию: 1) телесного общения — вовсе; 2) ежедневного и едино-местного духовного и бытового общения. И, нанимая квартиру, — как иногда любуешься хозяином, его разумною речью, его ласковым видом. Но лишь действительно став на квартиру и до некоторой степени попав к нему в зависимость (в супружестве — полная обоюдная зависимость), вдруг открываешь в нем жесткость, коварство, обман, притеснение. И Шейлок, еще не получив векселя с несчастного венецианского купца, не был Шейлоком в смысле всемирного типа жесткости и беспощадности. Далее: почему одна невеста и один жених не вправе обмануться, ошибиться, когда ошибаются: 1) государи, выбирая министров; 2) вообще начальники, выбирая подчиненных; 3) все вообще люди, выбирая друзей; 4) «согрешившие» аскеты, выбравшие себе «подвиг воздержания»; и всем им дозволено поправиться, кроме несчастной пары влюбленных некогда молодых людей? Да оттого именно, что все они мнятся свободными, а муж и жена мнятся рабами: только удивительно — чьими? Но вот и еще соображение, может быть, самое важное: ведь женятся около двадцати лет и проводят в супружестве — около 40 лет. Для всякого не тупого человека очевидно, что за 40 лет жизни могут развиться в каждом из супругов пороки, каких даже в зародыше не было ранее. Мотовство жен начинается именно уже как жен, и на почве некоторого охлаждения к супругу и к детям; тогда же начинается картежная игра и пьянство мужей. Известны случаи, когда муж принуждает жену добывать средства к жизни, флиртируя и даже отдаваясь посторонним: не могла же этого знать и предвидеть девушка-невеста! Да лет около 30, 40, 50 в муже, как равно и в жене, могут появиться такие «художества», что, лишь будучи сам преступником, — можешь оставаться с ним в одной квартире, именоваться женою или мужем его: и закон, принуждающий несчастного к этому, творит беззаконие, плодит и умножает преступления! И все это — подсказывает законодателю индифферентный семинарист! Вот уж, истинно, над обоими супругами повисла заповедь: «И введи его (супруга) во искушение». Мне известен, наконец, случай (известен из рассказа отца), когда 19-летняя девушка-красавица, выйдя замуж за блестящего военного человека, хорошей фамилии и хороших средств (и сама была из чудной и зажиточной семьи), уже имея от него ребенка — девочку, стала сперва склоняться, а наконец слегка и принуждаться им к содомскому отправлению с ним супружеских обязанностей; и когда, ничего в этом не понимая, она, не желая раздражать мужа, вообще терять его привязанность, склонилась к этому, хотя и со скорбью, он ввел в семью товарища своего и стал принуждать молодую и все еще чрезвычайно изящную женщину к таковым же отношениям и с ним. И только когда у нее стала открываться болезнь (паралич ног, однако позднее вылеченный) — она рассказала все матери, мать — отцу, и отец поднял процесс о разводе. Присяжный поверенный, один из лучших в Петербурге, внес сердце свое в дело и бесплатно взялся вести в духовном и гражданском суде процесс: и брак был расторгнут, несмотря на отсутствие формальных причин; но, очевидно, только потому, что это были люди не совсем мелкие. Теперь: через духовный суд прошли, конечно, не только это, но и сотни тождественных с этим дел, как и все вообще жалобы на все категории человеческой преступности, порочности, жестокости и, наконец, прямо зверства. Вся, повторяю, история прошла перед «духовными очами» судей. Они, видите ли, представители «экскоммуникативной истины», не допускающей возле себя никакой иной (арх. Антонин); они — представители «этических максимумов» (Рцы); и вот, когда весь позор и ужас мира проведен был перед ними «во мгновении ока», они в ответ на это промямлили (ибо это не один г. Л. Писарев говорит: он лишь повторил тысячу раз сказанную присказку): «Все, ищущие развода, повинуются низменно-эгоистическим чувственным побуждениям. Говорят — не сошлись характерами! Но, когда заключался брак, — солидарность характеров была же налицо!» Да, Шейлок, когда Антонио подписывал тебе вексель, он думал, что ты — из рода Авраама, Исаака, Иакова, Давида, Соломона: и забыл только, что ты также из рода Онана и Иуды. |
