Не уверен, что все читатели знают еврейские мелодии Восточной Европы, и попробую рассказать в двух словах, что это за музыка. Точнее всего будет, наверно, назвать ее смесью России и Иерусалима, фольклорной песни и псалма. Она торжественна, как синагогальное действо, и простодушна, как народный напев. Текст, если просто пробежать его глазами, требует, казалось бы, веселой бравурной мелодии. Но на слух, в музыкальном исполнении, песня оказывается щемящей, с «улыбкой сквозь слезы». Один раз услышишь — и она потом неделями звучит у тебя в ушах, а чувство несовпадения быстро стирается; на самом деле эти слова не ложатся ни на какую другую мелодию. Вот как они звучат:

Слышите: сидят! Не резвятся под зеленым деревцем. Скажешь «резвятся» — и строчки приобретают тот бойкий ритм, какой может послышаться поначалу. Но они не резвятся, эти еврейские мальчики.

И раздалась старинная песня о том, как поет Иерусалим — поет с такой тоской, что боль отзывается через всю Европу, далеко на восток, через Испанию, Германию, Францию, Голландию, по всему пути, который прошли евреи. Иерусалим поет:

Всем торговцам был понятен этот напев. Маленькие люди отставили кружки с пивом и забыли про недоеденные сосиски. Так они готовились слушать серьезную, трудную, а порой и абстрактную поэзию великого еврейского поэта Хаима-Нахмана Бялика, чьи песни переведены едва ли не на все культурные языки мира и с которого, как полагают, началось возрождение еврейского письменного языка, его возвращение к полнокровной жизни. В голосе этого поэта слышен священный гнев древних пророков и сладкий лепет ликующего младенца.

Евреи Восточной Европы не сразу проторили дорогу в Париж. Намного быстрей они оказались в Брюсселе и Амстердаме. Все пути ювелирной торговли ведут в Амстердам. Некоторые еврейские ювелиры, разорившись или, наоборот, наживая состояние, задерживаются в стране французского языка по необходимости.

Маленького восточноевропейского еврея терзает преувеличеннный страх перед совсем чужим языком. Немецкий для него — язык почти родной. Еврей предпочтет поехать в Германию, а не во Францию. Еврейский выходец из Восточной Европы быстро учится понимать иностранную речь, но его выговор никогда не очистится от акцента. Еврея всегда узнают. Здоровый природный инстинкт заставляет его держаться подальше от романских стран.

Но и здоровые инстинкты порой обманывают. В Париже восточноевропейские евреи живут припеваючи. Здесь никто не мешает им открывать магазины и даже основывать гетто. В Париже несколько еврейских кварталов — в районе Монмартра и неподалеку от площади Бастилии. Это старейшие районы Парижа. Здесь старейшие в Париже дома, с самым дешевым жильем. Евреи, пока не разбогатеют, не любят тратиться на «ненужный» комфорт.

В Париже им легче уже хотя бы по внешним причинам. Своим видом они не особенно выделяются из толпы. Их живость не бьет в глаза. Их юмор в чем-то сродни французскому. Париж — это подлинный город-космополит. Вена когда-то была такой, а Берлин еще только когда-нибудь станет. Город-космополит всегда беспристрастен. У него есть свои предрассудки, но ему некогда применять их в реальной жизни. В венском Пратере антисемитизм почти незаметен, хотя отнюдь не все здесь любят евреев, и рядом, затесавшись в толпе, расхаживают самые что ни на есть типичные восточные евреи. Почему незаметен? Потому что в Пратере весело. На Таборштрассе, выйдя из Пратера, антисемит становится антисемитом. На Таборштрассе веселье кончается.

В Берлине тоже невесело. А в Париже веселье разлито в воздухе. К грубым проявлениям юдофобства склонны лишь угрюмые французы — роялисты, группирующиеся вокруг «Аксьон франсез»[26]. Неудивительно, что они не имеют и никогда не будут иметь во Франции никакого влияния. В них слишком мало французского. Явный избыток патетики и недостаток иронии.

Хоть деловитость и считается добродетелью немцев, но Парижу в ней не откажешь. Париж деловит и демократичен. Немцы, возможно, не лишены человеколюбия, но только в Париже давние, прочные корни пустила практическая гуманность. Только в Париже восточноевропейские евреи превращаются мало-помалу в западных европейцев. Превращаются во французов. Во французских патриотов.

Суровая борьба за существование, «борьба с бумагами», в Париже протекает мягче. Здешнюю полицию отличает гуманная безалаберность. Она отзывчивей ко всему субъективному, личному. Немецкая полиция мыслит параграфами. С парижской проще договориться. В Париже можно получить прописной штемпель без того, чтоб тебя четыре раза подряд отсылали обратно.

В Париже восточноевропейские евреи могут жить, как им хочется. Они могут отдавать детей в еврейские или же во французские школы. Дети восточноевропейских евреев, родившиеся в Париже, вправе претендовать на французское гражданство. Франция нуждается в людях. Это нечто вроде особой миссии: быть слабонаселенной страной и постоянно нуждаться в людях, офранцузивать чужаков. В этом и сила, и слабость Франции.

Антисемитизм встречается, конечно, не только среди роялистов. Но не настолько гремучий. Евреи Восточной Европы привычны к гораздо более грубым, жестким, свирепым формам антисемитизма, так что французским вариантом они довольны.

Да и с чего им быть недовольными. Их наделили свободой — религиозной, культурной, национальной. Им разрешили изъясняться на идише — сколько угодно и в полный голос. Разрешили даже плохо владеть французским, не навлекая на себя ничьих подозрений. В результате такой терпимости евреи овладевают французским, а их дети забывают идиш. Разве что понимают, но не говорят. Забавно слышать, как на улицах парижского еврейского квартала родители говорят на идише, а их дети отзываются по-французски. За вопросом, заданным на идише, следует ответ по-французски. Это талантливые дети. Они, если Бог захочет, еще кое-чего добьются во Франции. И мне кажется, что Бог захочет.

В берлинских еврейских трактирах на Хиртенштрассе грустно, промозгло и тихо. В парижских еврейских ресторанчиках весело, жарко и шумно. У всех дела идут в гору. Помню, я одно время столовался у господина Вайнгрода. Он кормит отменной гусятиной. Поит отличной, крепкой водкой. Смешит гостей. Просит жену: «Дай-ка мне, силь-ву-пле, наш дебет и кредит!» А жена в ответ: «Си-ву-вуле — возьмите с буфета!» Такая у них в ходу веселая тарабарщина.

Однажды я спросил господина Вайнгрода: «Как вы решились поехать в Париж?» А господин Вайнгрод мне на это: «Экскюзе, мосье, а пуркуа не в Париж? Из России меня гонят, в Польше сажают в кутузку, в Германию не дают визы. Пуркуа же мне было не поехать в Париж?»

Господин Вайнгрод — храбрец, у него нет ноги, он ковыляет на протезе, но не теряет бодрости духа. Оказавшись во Франции, он добровольцем пошел на войну. Во французской армии добровольно, из благодарности служило множество евреев Восточной Европы. Но ногу Вайнгрод оставил не на войне. Он вернулся здоровым, все кости были целехоньки. Но каких только ловушек не расставляет человеку капризница-судьба! Однажды Вайнгрод выходит из ресторана, хочет перейти на другую сторону. Автомобили по этому переулку почти не ездят, самое частое — раз в неделю. В тот день это случается как раз тогда, когда Вайнгрод переходит улицу. Машина сбивает его. У него отрезают ногу.

Однажды я побывал в Париже в еврейском театре. Детские коляски оставляли здесь в гардеробе. Зонтики брали в зал. В партере сидели мамаши с грудными младенцами. Стулья не были закреплены, их можно было переставлять куда угодно. Зрители расхаживали по проходам вдоль стен. Пересаживались с места на место. Чистили апельсины. Брызгал сок, в зале пахло. Публика громко болтала, подпевала актерам, посреди действия разражалась аплодисментами. Молодые еврейки щебетали по-французски. Они казались по-парижски изящными. Были хороши собой. Напоминали марселек. Эти женщины по-парижски одарены. Кокетливы и холодны. Легки и деловиты. Умеют быть верными, как истинные парижанки. Ассимиляция народа всегда начинается с женщин. На сцене в тот вечер шел водевиль в трех действиях. В первом еврейское семейство собирается уезжать из российской глубинки. Во втором — получает паспорта. В третьем семейство уже в Америке: разбогатевшие, чванливые, они вот-вот забудут свою бывшую родину и приезжающих с родины бывших друзей. По ходу действия щедрой рукой рассыпаны американские шлягеры и старинные песни на смеси идиша с русским. Когда дело дошло до этих русских песен и танцев, у актеров и зрителей увлажнились глаза. Если бы плакали только актеры, это отдавало бы пошлостью. Но когда заплакали зрители, у меня сжалось сердце. Евреев легко растрогать — это я знал. Но для меня было внове, что они способны плакать от ностальгии.