Ирод сидит в кресле — сидит и не смеет пошевелиться… Под кожей на его черепе точно бегают холодные мурашки… Ноги разом похолодели; глаза, широко раскрытые, смотрят на противоположный угол… Что там?.. На маленьком детском стуле, высоком-высоком, разом появился как-то — Ирод и не видел, когда — ребёнок… Светлое личико его тоже неподвижно устремлено на отца; глазки так же как и у него, широко раскрыты; слабая маленькая ручонка протягивается к нему…
— Здравствуй, папа!..
Ирод схватился за свою бедную голову.
— Здравствуй, папа!.. Разве ты не звал меня?.. Я издали пришёл к тебе… Я давно тебя слышал, только подняться не мог… Гробик меня давит… Здравствуй, папа!..
— Воля… Воля!.. — и ржавые петли скрипят у его в груди…
Он хочет подняться — и нет сил… Ноги не держат… Хочет сказать что-то — язык шевелится, но слова без значения и без смысла слышатся в жаркой атмосфере разгоревшейся рождественской ёлки…
— Какой ты, папа, старый-старый стал!.. Где мама?..
Ирод вздрогнул.
— Где мама?.. Послушай, папа!.. — как серьёзно звучит голос у этого крохотного ребёнка. — Ты это мне ёлку сделал?
— Да! — чуть слышно шепчут старческие губы…
А ребёнок всё пристальнее и пристальнее смотрит на него… Глаз не сводит…
— Я хочу только один подарок… Подари мне маму на ёлку!.. Я давно не видел мою маму… Подари мне маму на ёлку!..
— Мама уморила тебя! — вспыхнула в Ироде старая вражда. — Мама убила тебя!..
— Ты не видел, папа, того, что видел я… Ты не видел, как она мучилась… Мама плакала… И день плакала, и ночь плакала… Я, засыпая, видел слёзы на её глазах; просыпаясь ночью, я видел их же… Она измучилась больше твоего… Подари мне маму!
Грозным становится голос его ребёнка… Не Воля перед ним, а его совесть… Он весь дрожит под его взглядом… Каждая жилка его дрожит, каждый нерв…
— Что ты сделал с мамой?.. Отыскивал ли её?.. Сказал ли, что простишь ей?.. Там, где я теперь — там злобы нет, там не понимают её… Там одна заповедь, — и голос ребёнка делается всё громче и мужественнее, — там одна заповедь, отец, и имя ей: прощение!.. Там не мстят, отец… Там всякий думает: «Я ещё больше виноват!..» Зачем вы присвоили суд Божий?.. Зачем хотите вы быть строже Бога милующего? — и опять голос Воли становится всё тише и мягче… И опять ребёнок умаляется до своих обычных размеров… — Папа… Мне тяжко!.. Не помни зла… Подари мне маму!..
— Я не знаю, Воля, где она… Я не знаю, Воля…
— Вон!.. Вон она за окном, плачет. Иди к ней, иди… Веди её сюда, папа… Подари мне её!.. — и ребёнок любящим взглядом смотрит в окно, за стёклами которого мерещится лицо старухи.
Ирод срывается с места… Ироду страшен он сам… Глаза его остеклели, взгляд неподвижен… Он как автомат идёт вперёд… Идёт вон из этого логовища туда, где хмурится чёрная ночь…
Старуха его не видит… Она смотрит всё так же жадно на эту ёлку, на эту детскую кроватку, на эта игрушки… Старик подходит к ней… Вон стоит она, ещё более несчастная, чем он… Она его не видит… Она всё туда же впилась воспалёнными глазами… Старик уже рядом с нею… Он сам не понимает, что делает… Хватает её за руку…
— Иди, иди! — толкает её. — Иди!.. — ту точно оттолкнуло, но Ирод крепко держит её. — Иди, сын зовёт!
Она повинуется ему… Оба входят они в Иродову нору… Оба… Только сердца бьются в их груди… Губы молчат… Он не глядит на неё, он её не видит…
Вместе они входят в детскую…
Сотни огоньков догорают на Волиной ёлке… Воли уже нет… Детская пуста… На стулике, на высоком стулике детском нет никого! Воля получил свою маму и ушёл отсюда!
Тихо опускается старуха на колени у детской кроватки: громкие рыдания раздаются в тишине Иродовой норы… Дико слушает их старик, дико слушает, как горько плачет она об утраченном счастье, о потерянном сыне, о разбитой жизни… Но вот и у него дрогнуло в груди… подступило к глазам… С громким рыданием он бросается к той же кроватке, опускается на колени рядом с женою и неистово бьётся, выплакивая своё старое горе, зарываясь головою в подушки и целуя их.
И тихо над ними, в разгорячённом воздухе рождественской ёлки, скользит милый образ Воли, слышится словно шелест чьих-то лёгких крыльев, не нарушая тишины Иродовой норы, и обоим чудится, что откуда-то словно шёпот листьев, слегка задетых ветром, доносится ласковый и всепрощающий голос:
— Прощайте… Дорогие, милые!..
1904
