— Сколько?.. Мне бы получше.
— Что с тебя… Три рубля…
— Совсем Иродок наш помутился!.. — заговорили кругом…
Ирод отдал деньги.
— Свечек бы…
— А вот, господин, выбирайте, что вам любо…
Тут только он огляделся.
Газ горел ярко, совсем по-рождественски, точно струясь из бронзовых рожков; — точно он знал, какой сегодня день, и хотел особенно приветливо поиграть на счастливых лицах, окружавших его. Открытые ящики с золочёными орехами светились матовым блеском; конфеты с султанами из бумажек точно генеральские каски пышно волновались всякий раз, как новый покупатель отворял дверь магазина. Точно они спрашивали: «Не за нами ли?» Тысячи лошадок, зайцев, собачек и котят из папье-маше таращили глаза и, лёжа в самых неудобных положениях, нисколько не претендовали, зная, что сейчас же их возьмут и развесят на ёлки, где они будут красоваться на тоненьких ниточках, при трепетном свете огоньков, таких же весёлых, таких же ясных как и детские глазки, для которых создана вся эта рождественская прелесть… Важные слоны равнодушно стояли на окне, подняв свои хоботы, чтобы ненароком не пришибить матросов, которые в своей лодочке вздумали плыть не по морю, а по груде яблок… Коварные хлопушки висели тут же целыми гирляндами, ожидая своей очереди — хлопнуть и умереть. Странное назначение, глупая судьба! Родиться и жить для того, чтобы бросили тебя оземь, чтобы ты треснула и развалилась!.. Кажется, об этом именно и думали серые рождественские старики, с крохотными ёлками в руках, засыпанные сверху снегом из самого настоящего мела… Ещё бы не об этом! Иначе зачем же им было покачивать головами всякий раз, когда их трогали?.. Тем не менее, хлопушкам было очень весело, и в своих золочённых бумажках они глядели на расфранчённых куколок-девочек — точно говорили им: «Чего вы спесивитесь? Ведь и ваша жизнь — то же, что и наша. Мы хлопаем и умираем; вы поблестите и умираете… И нас, и вас выметут вместе с сором, в помойные ямы!.. Что же вы спесивитесь!?.»
Ирод, попав сюда, совсем забылся… Давно уже не приводилось ему видеть ничего подобного… Очень давно! Он на минуту даже совсем помутился… Забыл, где он, и что около него.
— Воля, милый, чего ты хочешь?
Приказчика от него шатнуло в сторону.
— Господин, у нас покупатели… Ежели что ещё прикажете завернуть… Нам некогда. Сами знаете, какой сегодня день…
Ирод очнулся — взял несколько свёртков, согнулся под тяжестью дворянской ёлки и вышел на улицу.
Городовой, ждавший, что Ирод неминуемо скоро кого-нибудь долбанёт, чтобы доставить ему удовольствие взять его за шиворот и привести в участок, совсем оторопел… Даже под козырёк взялся…
— Ёлочку-с? — ни с того, ни с сего наткнулся он на Ирода. — Это вы куда же-с ёлочку?.. Для ради развлечения?
Старик ещё шибче зашмыгал от него… Он теперь был удивительно счастлив. В голове у него созидался целый план.
— Что это он?
— Ишь ты!.. Кому это? — недоумевал сердцеведец. — На какой предмет?.. Ах, и народ ноне каторжный… Пойми ты его, что он в своём уме содержит… Ты чего, ты чего стоишь?.. Чего стоишь?.. — наткнулся он со зла на извозчика. — Разве тебе указано стоять?..
— Эх вы, фараоны!.. — и сани заскрипели по твёрдому снегу не разъезженной улицы.
У самого дома Ирода точно что-то толкнуло. Чутьё чего-то… Он, согнувшийся под тяжестью своих покупок, хотел было оглянуться, но не мог… Ирод чувствовал, что кто-то идёт за ним, именно за ним, думает о нём, именно о нём… Друзей у него не было, значит, только враг… Наконец, он остановился. Налево, у самой стены дома, мелькало видение, столько раз тревожившее его… Седые космы высовываются из-под платка; такие же как и у него костлявые, озябшие руки, неверная походка… И те же серые загадочные глаза, глаза, что так памятны ему… Старуха приостановилась тоже… Её также всю шатало; она не могла отвести глаз от ёлки и от покупок Ирода… Точно что-то тянуло её; точно что-то помимо её воли толкало старуху идти рядом с ним, — с ним, от которого ещё недавно она отшагнулась и бросилась прочь… Ирод не верил её действительности. Очевидно, это один из призраков, хотя он слышит, как ноги, обутые в рваные шлёпанцы, шаркают по тротуару, как порывисто и с каким-то чахоточным свистом дышит её грудь, слышит, как она что-то бормочет про себя… Ирод остановился ещё раз — хотел пропустить мимо, но призрак тоже остановился, только быстрым движением опустил сверху на лицо дырявый, грязный, платок… Вот Ирод у самого своего логовища… Слава Богу! Призрак здесь исчезнет. Ирод уже в воротах. Вдруг старуха как-то по-сорочьи — бочком, бочком — к нему…
— Уйди… уйди!.. Зачем?.. — обернулся он.
— Волина ёлка, Волина ёлка, Волина ёлка! — захрипела она. — Ёлка будет у Воли!.. — и шмыгнула мимо по улице.
Ирод остановился, как вкопанный.
Он с минуту смотрел ей вслед… Она оборачивалась и, казалось, что издали, сухими как шелуха губами повторяла то же самое:
— Волина ёлка, Волина ёлка!..
Потом совсем опустила платок на лицо и зашла за угол…
Когда Ирод запер за собою дверь своего ветхого входа и внёс покупки в пыльную нору, призрак показался из-за угла, прошмыгнул к самому окну детской и, прячась в сторону от Ирода, зажигавшего там лампу, стал топтаться на месте, чтобы как-нибудь и не проронить того, что делалось в этой комнате, и не озябнуть совсем уже в конец…
Фонарь удивлённо раскрыл свой жёлтый глаз… Тёмная ночь ещё больше насупилась, словно разрешая задачу — что это такое делается кругом, и какая это старуха прилипла к ярко освещённому окну…
Ирод работал с какою-то лихорадочною поспешностью… Внёс ёлку в детскую, оборвав верхушкой и длинными ветвями её несколько сетей паутины и сметя пыль со стен узкого и чёрного как тараканья щель коридора… В детской ёлка заняла всю середину… Старик поставил её на табурет и давай возиться кругом, ещё более напоминая паука, который опутывает сетями случайно попавшуюся ему жертву… Скоро на ёлке загорелись свечи… Огоньки вспыхивали один за другим, ярко пылая… Бледная лампа под голубым колпаком, стоявшая на столике, совсем опустила свои тусклые глаза и заснула… Скоро на ветвях красовались игрушки, орехи, яблоки, виноград…
— Вот тебе, Воля мой, ёлочка! Вот тебе, дорогой мой!.. В последний раз папка делает её. В следующее Рождество папки твоего не будет на свете… Совсем не будет… В могилку ляжет… Протянет в гробу усталые ноги и отдохнёт…
Он посмотрел в открытую дверь на другие комнаты… Там густилась тьма, могила была не страшнее их…
— Да, папка за тобой, мой милый мальчик… А ты без него будь паинькой!
Совсем забылся старик… Опять ему чудится в дальних комнатах топот маленьких ножек…
— Бежит мой Воля, бежит! — бормочет он, подвешивая маленьких куколок. — То-то обрадуется!..
А сам всхлипывает… Слёзы катятся по дряблому, морщинистому лицу…
Ёлка уже горит вся… Ярко, весело горит… Огоньки точно перемигиваются один с другим; некоторые удивлённо вспыхивают: «Что же это нет мальчика? Где же мальчик?..» — Топот маленьких ног, слышавшийся издали, погас… Тишина нарушается только шелестом ветвей, на которых колышутся куклы, да лёгким треском свечей… Ирод сел в старое кресло… Вся жизнь опять проходит перед ним в горячем воздухе, точно вздрагивающем над огнями ёлки… Сколько счастливых лиц улыбаются ему из-за её ветвей!.. Мелькнут и опять куда-то уходят… А Воли нет, нет Воли!..
В окно, вместе с изумлённою чёрною ночью, смотрят жадные, широко раскрытые глаза. Старуха совсем прилипла к холодным стёклам. От дыхания её они покрываются белым инеем; она боязливо стирает его — и опять боится проронить каждый огонёк, каждую игрушку на этой весёлой, на этой радостной рождественской ёлке, так непохожей на Ирода и на неё… Смотрит старуха и тоже плачет, и сморщенные, сухие как шелуха губы только и повторяют два слова:
— Волина ёлка… Волина ёлка!..
«Да, когда ты уходила из этого дома, не умев ему простить того, что само прошло бы со временем, — подумала ли ты о ребёнке? — словно гремит над ней чей-то голос. — Подумала ли ты о той судьбе, на которую ты обрекла его?.. Когда, по гордости, ты не хотела обратиться к нему, к этому теперь хилому старику, за помощью, — а он, ради ребёнка, тогда ещё здорового, помог бы тебе, — подумала ли ты о том, что твой Воля, от лишений и нищеты, тает как чистая свеча, возженная пред Богом?.. Уже после смерти твоего Воли ты словно ножом ударила его по сердцу своим поздним раскаянием!.. Ты была матерью и забыла это!» — Словно удары колокола носятся над нею слова этого обвинения, — словно удары колокола, звонящего только для неё одной!.. Не слышат их проходящие мимо, не слышит их тёмная рождественская ночь… И она всё ниже и ниже наклоняет, она всё бессильнее и бессильнее опускает свою несчастную, виновную голову…
