Мимо Дмитрия проскользнула какая-то странная маленькая фигура, — не то женщина, не то ребёнок, закутанная в белую одежду, с белым тюрбаном на голове и с лицом, полузакрытым тканью. Через минуту она уже исчезла за спуском к воде. Дмитрию послышался сдержанный смех, когда она странным видением промелькнула перед ним. Вот она опять показалась. Освещённая последними лучами догоравшей зари, которая разбросала по её одежде золотые блики, она казалась ещё оригинальней. Теперь на её высоком тюрбане поместился кувшин, который она поддерживала рукой.

Поравнявшись с Дмитрием, маленькая женщина на мгновение остановилась, перехватила другой рукой свою ношу, и Дмитрий увидел поверх фаты чёрные косые глазки, лукаво на него взглянувшие. Что-то детское, задорное было в брошенном ею взгляде. Такие глаза видел Дмитрий в Астрахани у ручной сайги: в них точно запечатлелась свободная степь, привольная кочевая жизнь, жизнь пастушеского народа.

— Селям алейкюм, — сказал невольно Дмитрий, припомнив татарское приветствие.

Женщина засмеялась, помедлила немного и потом быстро сказала: «алейкюм селям», ускорила шаг и направилась к кибиткам. Постояв ещё немного, пока не зажглись в синеве яркие звёзды, Дмитрий вернулся в кибитку Сеида-Казы. Там шёл пир горой. Сеид-Казы угощал редких гостей лучшими снедями кочевой кухни. Вкусный шашлык из баранины чередовался с мясом молодого жеребёнка; в котле варился кирпичный чай — этот обычный суп прикаспийских кочевников. Маленькие лепёшки, приготовленные на верблюжьих сливках, так и таяли во рту, жирный «каймак» [7] дополнял эти кушанья, а миска возбуждающего кумыса переходила из рук в руки… Хитрый хозяин иногда подменивал его предательской «бузой», которая уже успела порядочно отуманить головы.

В кибитке шёл говор: щёлкающие звуки киргизской речи мешались с русской, и лихой Яшка еле успевал переводить — или, вернее, сочинять фразы.

Раззадоренный «бузой» и коньяком, который Сеид-Казы пил, как бы не ведал, что этот напиток есть запрещённый пророком «Тентяйк-су» [8], он вздумал довести своё степное гостеприимство до крайних пределов. Привыкнув быть первым в своём роде и ни от кого не слышать противоречий, Сеид-Казы мог исполнить всё, что бы ни задумал.

Когда сам управляющий выразил желание лично передать жёнам Сеида-Казы привезённые им подарки, то Сеид-Казы не стал долго отнекиваться и приказал привести в кибитку жён. При этом он предупредил, что лица открывать им не позволяет закон — «большой закон — и всякий человек должен исполнять свой большой закон» — так перевёл Яшка слова Сеида-Казы.

Жёны вошли в кибитку одна за другой. Принимая подарки, они прикладывали руки к сердцу и лбу и безмолвно уходили в глубь кибитки. На всех были неудобные, мешающие движениям одеяния, лица у всех были закрыты.

Дмитрий, вглядываясь в них, старался угадать, кто та, с которой он обменялся приветствием. Он надеялся узнать её по расту, но они все были невысоки. Жён было семь, и в своих костюмах они до странности были похожи одна на другую.

Когда одна из них принимала свой подарок, Дмитрию показалось, что это-то и есть его незнакомка: свет зажжённой лампы упал на её лицо, закутанное фатой, которая оказалась настолько прозрачной, что не помешала разглядеть хорошенькое личико, а чёрные глаза опять напомнили ему глаза пленной сайги. Он невольно улыбнулся, и маленькая жена ответила ему мимолётной улыбкой. Дмитрию показалось даже, что, поднося свою маленькую руку ко лбу, его незнакомка точно нечаянно приложила её к губам.

Затем она так же как и другие прошла в глубь кибитки…

Было уже поздно, но, несмотря на это, оживление продолжалось. Когда гости вышли из кибитки, новое зрелище ожидало их. Из степи на лёгких скакунах примчались молодые киргизы и стали кружиться вокруг аула, гикая и размахивая руками. Взяв из костров горящие головни, эти лихие наездники понеслись в тёмную степь, рассыпая искры и махая своими огненными факелами. Что-то странное и дикое было в этом неожиданном зрелище…

Как это случилось!..

Целый месяц после степной поездки Дмитрий был как в угаре. Какое-то странное чувство, дразнящее и неотвязное, тянуло его туда, где раскинулся бедный аул, в котором жила маленькая Хайрибэ.

Дмитрию приходилось много плавать в лодке. Хитрые ловцы ставили свои сети и снасти в запретных устьях «ериков», не пропуская рыбу выше, а потому с промыслов каждую ночь выплывали разъезды — несколько лодок «косных» — которые и несли сторожевую службу. Тихо плывёт «косная», беззвучно опускаются вёсла в тихую воду; тёмными громадами стоят камыши, в которых извиваются «ерики». С кормы косной спущена в воду «кошка-подготовка» — маленький якорёк. Тащась по песчаному дну, «кошка» захватывает сети и снасти: тогда «косная» останавливается, и команда её забирает добычу. Много сетей и снастей пропадает у контрабандистов-ловцов, но та рыбная добыча, которая как-нибудь избегнет захвата дозором, окупает эти убытки.

Идёт настоящая война в низовьях Волги: каких только хитростей не выдумывают обе враждующие стороны, и бывает, что дело доходит до открытой борьбы: оживают камыши, из потаённых заливчиков как птицы вылетают «лодочки-бударки» и окружают «косные»… Обыкновенно, слабейшая сторона уступает. Лёжа под закроем лодки, убаюкиваемый тихим журчанием скользящей вдоль бортов воды, Дмитрий думал о маленькой Хайрибэ, о своей весёлой дикарке. Странная прелесть обстановки, в которой он её увидел впервые, усиливала обаяние, овладевшее юной душой Дмитрия… и часто, часто его «косная» плыла в те ерики, которые были близки от аула… С первыми лучами зари Дмитрий останавливался где-нибудь у берега, приказывал варить киргизский чай, а сам, вскинув на плечо ружьё, уходил на охоту в сопровождении молодого Саркэ, своего неизменного «кормщика» [9]… Как-то всегда случалось так, что больше всего уток, караваек и другой водяной дичи было в окрестностях аула, красивые фазаны тоже преимущественно держались в ближних камышах… Тем не менее Дмитрий, обыкновенно, возвращался с лёгким ягдташем, но зато… не раз удавалось ему увидеть маленькую Хайрибэ, которая тоже с первыми лучами зари ходила за водой и любила посидеть на берегу, глядя, как разгорается восток.

Около того же времени Дмитрию пришла охота поучиться киргизскому языку, и он записывал в книжку разные слова и фразы, которые узнавал у своего Саркэ… Маленькая Хайрибэ нарочно старалась говорить медленно, когда ей приходилось обменяться приветствием с красивым русским, чтобы он мог понять её… Когда Хайрибэ ходила за водой, то она не скрывала слишком тщательно своё лицо под фатой: кому было видеть её на заре? И, ведь, не знала же она, что, гоняясь за фазанами, молодой русский непременно придёт к тому месту, где она черпает воду…

Саркэ вырос в этой местности и все тропинки, затерявшиеся в камышах, были ему знакомы: он знал даже, как можно проехать к аулу верхом… Такой путь был значительно короче водяного, и приходилось перебраться только через два брода… Но что значит брод для привычной киргизской лошадки?

Саркэ давно уже проживал в русской среде. Он много перенял от русских. Саркэ был очень хитрый и смышлёный «джигит» [10]. Он был не прочь стянуть и украсть, что угодно, но только не у своих. Дмитрий мог бы ему доверить какое угодно сокровище — но зато беда была «чужим» уткам и гусям, которых Саркэ ловил посредством особых дудочек во время ночных разъездов, проезжая близ сонных деревушек. Но Саркэ любил Дмитрия и не имел причин любить чужих, незнакомых людей… Саркэ видел, что его Дмитрий стал какой-то странный, задумчивый, и ему жаль стало Дмитрия. По своему он думал, что это оттого, что у Дмитрия нет жены, а так как Саркэ знал, что у Сеида-Казы жён несколько, то, однажды, ночью показал Дмитрию конный путь к аулу…