Эти печальные страницы из своей биографии поведал пассажир своим случайным спутникам в вагоне железной дороги. Было это в восьмидесятых годах прошлого века. Спрошенный о настоящем, бывший кантонист ответил, что жену боготворит, а от своих детей он без ума. Изобретения в области механики обогатили его, и теперь смысл жизни он видит в том, чтобы помогать бывшим кантонистам — своим собратьям по страданию. Перенесший в прошлом нечеловеческие муки, этот человек считал, что теперь он действительно счастлив.

Страшны были кантонистские школы, но не была ли страшнее для детей участь работника в глухомани, в заброшенных деревнях далекого Севера? Инстинктивно чувствовали они, что полудикие и жестокие северяне превратят их в бессловесных рабов для тяжелой, непосильной работы, и это вызывало у детей содрогание.

Дело в том, что нехватка мест в школах и соображения экономического характера заставляли военное ведомство размещать кантонистов по деревням, преимущественно северных областей страны. Там они находились у хозяев, всецело от них зависели и само собою понятно, что за пропитание мальчики должны были на них работать.

К прибытию партии малолетних, предназначенных для раздачи, начальство собирало крестьян из самых отдаленных округов. Восьмилетних и девятилетних «сыновей» выстраивали в шеренгу. Прибывшие крестьяне ходили по фронту, присматривались к ним, к их физическим качествам, ощупывали, заставляли пройтись, побегать. Осмотр был похож на то, как это делали барышники на базарах, покупая лошадей и волов. От дарового работника, пастуха, никто не отказывался. Не обходилось в таких случаях без драки. Крестьян понаехало всегда больше, чем было раздаваемых кантонистов. Кому не доставалось мальчика, тот пытался отбирать силой будущего работника у своего собрата. Начальство заставляло разбирать и евреев, но «нехристей» брали неохотно и в последнюю очередь. Детям было страшно. Недаром же крестьяне спорят из-за них; они знали, что их закабалят, что существование будет тяжелым и беспросветным. Дети плакали, вырывались из рук. Тогда крестьяне поснимали с себя пояса-ремни, одним концом перевязали руки детей, а за другой конец, держась обеими руками, тащили каждый своего невольника к подводе. Дети прощались между собой, обнимались, рыдали, как если бы шли на смерть. Они были унижены и сознавали свое безвыходное положение.

Приехав в дом хозяина в глухие деревни, иногда верст за двести-триста от города, новоиспеченные «отцы» одевали их в оборванные обноски. Хозяева обходились с мальчиками безжалостно, превращали их в рабов. Квартирантов жиденят помещали в сенях, предбанниках. Есть давали остатки скудной хозяйской пищи из собачьих плошек. Хозяйской кружкой нельзя было пользоваться, и пили они из корыт и помойных ведер. В трескучие морозы в одних шинелишках посылали с разными поручениями за 15—20 верст. Коченели от стужи, отмораживали пальцы, уши — и их же за это наказывали. Детская резвость и веселость исчезали. Они стали задумчивы и сосредоточены. Повинуясь палке, мальчики работали без передышки, из последних сил, делали все, что им приказывали. Время, а еще более побои сделали свое, и они вконец тупели.

Ерухима взяли ловцы, когда ему было 10 лет. Случилось это в первый вечер пасхи. Семья сидела за праздничным столом. В момент, когда глава семьи произнес торжественные слова молитвы, обращенные к пророку Илье, Ерухим, как того требует обычай, открыл дверь, как символ приглашения пророку, являющемуся в дом для благословения. Но вместо незримого пророка Ильи в комнату ворвались зримые ловцы, терпеливо ожидавшие этого момента...

Оставим в стороне то, что произошло в тот страшный вечер, а также последующие мытарства Ерухима. Он попал как работник в дом к крестьянину в глухомань далекого севера. Вместе с Ерухимом в том же селе очутились и два других мальчика — Лейба и Беня.

...Мой хозяин, за которым я следовал, был коренастый мужик с грубым, угрюмым лицом. Его косые маленькие глаза осматривали меня ежеминутно и страшно пугали. Двор, в который я вступил, был обнесен плетнем. Навстречу нам бросилась целая свора громадных косматых псов. Они попробовали приласкаться к хозяину, прыгали к нему на грудь, но, получив несколько чувствительных пинков ногой, отстали от него и набросились на меня. В одну минуту полы моей казенной шинели были изорваны. Если бы хозяин не разогнал этих чудовищ, то они и самого меня изорвали бы в куски.

— Ты чего не обороняешься сам? — обратился ко мне хозяин.

— Боюсь, — прошептал я, заплакав.

Хозяин как-то странно посмотрел на меня сбоку. Мы вошли в избу. Она была большая. Маленькие оконца едва пропускали дневной свет. Земляной пол был покрыт толстым слоем грязи, нечистотами и глубоко изрыт двумя жеребятами и тремя телятами, бегавшими взапуски. Разная птица, переполошенная этой беготней, подымалась с земли и перелетала в безопасные углы. Старая баба работала у ткацкого станка, другая, молодая, толкла что-то в ступе. На широких полатях горланило несколько детей. Оттуда выглядывала седая старческая голова с желтым страшным лицом.

Переступив порог, хозяин снял шапку, помолился на образа и обратился к старику:

— Отбил работника, тятя. Из рук, шельмецы, вырывали, да я ухитрился уладить. Мне достался.

— Ты чего, малец, на образа не кланяешься? — прошамкал старик.

— Нешто христианин он, — оправдал меня хозяин.

— А што ж он такое?

— Стало быть из жидов.

Старик осенил себя крестным знамением. Бабы и дети злобно на меня посмотрели.

— А для че ублюдка в избу взял? — спросила старуха, сверкнув глазами на хозяина.

— Подь, Сильвестр, отдай назад, — посоветовал старик, — а то, што с ним сделаешь?

— Попривыкнет, прок будет, в степь сгодится. Дело ему найду.

— Чего стоишь, как чурбан? Разденься, кажись, не в гости пришел, — приказал хозяин, — и сапоги сними, чего даром топтать!

Я очутился босиком. Жидкая грязь земляного пола залезла между пальцев ног. Я вздрогнул от неприятного, непривычного ощущения.

— Кличут тебя как? — спросил старик.

— Его кличут Ерухим. Это по-жидовски. Окрестим его Ерохой или Ярошкой, — решил Сильвестр.

Скоро сели обедать. Мне подали особо, в разбитом черепке, какую-то мутную, пресную жидкость и ломоть отрубистого, липкого хлеба. От первой ложки меня стошнило, но сильный голод заставил кушать.

Когда после обеда хозяин приказал мне принести из хлева сухой соломы для свежей настилки в его промокшие сапоги, у меня сердце забилось от тревоги. Я боялся страшных собак, чуть не разорвавших меня час назад. А все-таки идти необходимо было. Для большей безопасности моих ног, я начал обувать сапоги, но хозяин прикрикнул на меня.

— Чего обуваешься? Тут рукой подать.

Весь дрожа от страха, я вышел, но в сенях остановился. Я осторожно высунул голову за дверь, осматривая двор. Проклятые собаки тотчас заметили меня и устремились к сеням целой стаей со страшным лаем. Я стремглав пустился в избу.

— Псов спужался? — спросил хозяин. — Палагея, налей помоев псам, пусть Ярошка вынесет, подаст и познакомится, — приказал хозяин молодой бабе.

— Чего балуешь ублюдка? — заметил старый. — Нетто так не обойдется? Псы разумнее его: узнают, што тутошний и сами лаять перестанут.

Я вынес целую лохань пойла псам. Хозяин вышел со мною. Я тайком захватил краюху хлеба и несколько кусков мякоти. При виде пойла собаки не трогали меня, а только посматривали на лохань, подпрыгивая и вертя хвостами. Я поставил лохань. Собаки с жадностью бросились на помои, а хозяин, познакомив меня с кличкой каждой собаки, ушел, приказав мне остаться с ними. Когда лохань была опорожнена и облизана, некоторые из собак опять начали косо посматривать на меня, рыча и скаля зубы. Чтобы задобрить недовольных, я достал хлеб из кармана и по кусочкам начал швырять то одной, то другой.

Я радовался быстрой дружбе с ними. Одна из самых страшных собачищ лизнула мне руку, а другая потерлась у моих ног. Я был рад этим ласкам до умиления, но радость эта была внезапно прервана. Когда я швырнул последний кусок хлеба, я получил такую затрещину, что едва устоял на ногах, и злой голос старухи оглушил меня: