После жестокой расправы большинство обвиняемых было отправлено на каторгу, а остальные — в ссылку на поселение в Сибирь с конфискацией имущества. Исправник Ушицкого уезда Софронович, стряпчий Осликовский и штаб-лекарь Афанасьев за противозаконные действия при ведении следствия были лишены чинов и дворянства и разжалованы в солдаты.

Ушицкое дело оставило тяжелое воспоминание. Жертвы судебной расправы принадлежали к лучшим слоям еврейского общества, тем не менее они решили казнить шантажистов-доносчиков. Они оправдывали свой поступок состоянием необходимой самообороны.

С момента введения натуральной рекрутской повинности для евреев, последние подвергались более усиленным наборам, чем коренное население России. Русских рекрутов брали поочередно: год с Западной полосы, год с Восточной и по 7 человек с тысячи населения. Евреи же давали своих рекрутов ежегодно и не по 7, а по 10 человек с тысячи. А сколько в этой тысяче было малолетних, стариков, больных и вообще неспособных, беглых и поступивших уже на службу, но еще не исключенных по ревизии! Не было еврейской семьи, где бы не было недочета в брате, сыне, внуке, муже... Иные семейства отбывали и по два и даже по три раза рекрутскую повинность. За неимением людей новая очередь для одной и той же семьи доходила очень быстро, и с каждым годом, с каждым набором росли рекрутские недоимки. Правительство и власти на местах ожесточались против евреев. Виновные кагалы штрафовались, но уже не деньгами, а рекрутами. Откуда было набрать штрафных, когда и законного числа рекрутов никак нельзя было выставить? Но власти ни с чем не считались. Кому дело до жидовских объяснений? Власти признавали только факты: жиды уклоняются от рекрутчины всеми неправдами, жиды плутуют, жиды — зло, вред, зараза. И против этого «зла», против этой «заразы» принимались суровые меры. Но эти меры не искоренили зла, а только усугубляли положение, потому что зло таилось в условиях жалкой еврейской жизни.

Другой причиной рекрутских недоимок были злоупотребления, породившие неописуемое горе для многих. Люди с положением, богатые, продолжали попирать бедноту, которая и расплачивалась своими кормильцами: их-то и брали в первую очередь. Наряду с рекрутскими наборами с каждым годом накоплялась и денежная задолженность государству от налоговых недоимок. Тяжелому положению немало способствовал и обычай ранних браков. Для кагалов ранние браки были настоящим проклятием, потому что они должны были содержать неимущих и не дать им умирать голодной смертью. А тут еще нужны были огромные суммы, которые уходили в губернские города. Мучились выборные кагала, желая выполнять требования начальства, но это было сверх сил. Где был сирота, одинокий, непутевый гуляка и тому подобные — всех поотдавали... А начальство все напоминало, требовало, грозило. Следовало отправляться в «губернию» умолять, задаривать, расходовать большие деньги. Отношения и рапорты летели в Петербург: «дескать, такое-то мещанское общество не может... по случаю холеры или происшедшего пожара»... или что-нибудь в этом роде. Время пока проходило, гроза на несколько месяцев затихала, но чего это стоило! Так бесполезно уходили силы и деньги; недоимки не только не покрывались, но росли все больше и больше.

И вот нагрянула новая беда. В 1850 году издано было распоряжение, по которому, во избежание неисправности в будущем, вводится система штрафов. За каждого рекрута, оставшегося в недоимке к назначенному сроку, кагалы должны были давать в придачу еще по два рекрута, а за каждые 2 тысячи рублей податных недоимок надо было давать по одному рекруту. При этом податная недоимка, оплаченная рекрутом, не прощалась кагалу, не списывалась с его долга. В следующем году за нее вновь брали рекрута. Это был страшный, заколдованный круг: кагалы бедствовали и не могли уплачивать податей, потому что забирались кормильцы, а за неуплату подати брались новые рекруты. А где было взять десятки штрафных, когда не хватало очередных рекрутов во время наборов? Если прибавить десятки тысяч рублей недоимок, которые следовало тоже заменить людьми, то положение кагалов станет понятным. В случае неисправности в поставке штрафных, нарастал новый штраф по два человека за одного и так далее, пока каждый город, каждое местечко не превращались в огромный рекрутский привод. Ужас охватил всех. Начали хватать кого только могли. За кого некому было заступиться, тот стал рекрутом. Надо было быть глухим к воплям и рыданиям. В рекруты стали отдавать людей с явными физическими изъянами и вышедших из лет, но чего стоила каждая сдача! Чего стоили лекаря, военные приемщики, писаря — страшно даже сказать, но толку было мало — недоимки все росли. На предписания из «губернии» и отвечать перестали: их нельзя было выполнять, а оправдываться неимением людей ни к чему не приводило. Чувствовалось, что надвигается неотвратимая гроза.

...Случилось это в Бердичеве в 1852 году. Стояла дождливая осень, канун еврейского нового года, и к тому времени начальство предприняло поход на город. Отряды вооруженных солдат, за ними коляски со звоном колокольчиков устремились к главной синагоге, куда велено было гнать прикладами всех: стариков и молодых, женщин и детей. Кагальных-старост, поверенных, сборщиков, сдатчиков — всех этих должностных лиц немедленно заковали в кандалы и тоже погнали к синагоге с прочим народом. Уполномоченный чиновник взошел на амвон и там, где читается Тора, он зачитал казенную бумагу, упрекая евреев в непослушании властям, в упорстве. Окончив чтение, чиновник стал изливать ругательства, мешать присутствующих с грязью. Все безмолвно слушали с трепетом и содроганием... Когда он в заключение грозно закричал: «Вы знаете, с кем шутите! Вы знаете, вы — презренный и ничтожный народ, что вас можно в одно мгновение стереть с лица земли, растоптать как гадкого червя!» — громкие рыдания вырвались из груди слушателей. Вопли наполнили воздух, народ плакал навзрыд, предчувствуя что-то ужасное. Но это было только начало. Солдатам приказано было хватать любого мужчину, всякого, кто только немного похож на годного рекрута. Люди бегали по всем направлениям, как испуганное стадо, солдаты гнались за ними. Всех обуял ужас. Смятение было невыразимое, но число нахватанных на улицах рекрутов еще далеко не достигло необходимой цифры. По распоряжению властей к вечеру дали несколько утихнуть смятению. Все лавки были закрыты, всякая деятельность остановилась. Настала ночь, и солдаты стали врываться в дома, стаскивать людей с постелей. Кричать можно было сколько угодно и что угодно: что ты стар или одинокий, или совсем на очереди не состоишь, или имеешь уже брата и сына на службе, или что-нибудь другое — на все это не обращали никакого внимания: заковывали в кандалы и брили лоб. И вот результаты добычи того памятного дня: вместо недоимочных 45 рекрутов следовало взять 135 штрафных, но после двухкратной облавы удалось захватить лишь 91 человека, из коих 80 были несовершеннолетние.

Долго город не мог опомниться от оцепенения, долго никто не смел показываться на улице. Два месяца лавки стояли запертые, рынки опустели, остановилось всякое движение, и город как бы вымер. В каждой семье оплакивали кого-нибудь — отца, брата, сына, мужа. В иных семьях недосчитались двух, а то и трех человек. Так кончился этот набег, вызванный неумышленной неисправностью. Такие же набеги властей поразили, как паралич, и другие города и местечки. Печаль и опасение за будущее омрачили жизнь. Арестованных и закованных должностных лиц из кагала было 15. Их присоединили к остальным захваченным штрафникам и повезли в губернский город. Многие не выдержали испытания и в скором времени скончались в тюрьме.

Вот дальнейшая судьба катального старосты Бердичева, человека почтенного и уважаемого за его честность.

После ареста его жена и старшая дочь последовали за ним в Житомир. Жена собрала сколько смогла денег, надеясь освободить его. Вдвоем с дочерью они обивали пороги власть имущих, просили, умоляли помочь. Нашлись добрые люди, принимавшие участие в их судьбе, обещали помочь, но, как оказалось, сделать ничего не смогли. Иногда арестованному позволяли видеться в тюрьме с женой и дочерью. Беспокойство и бессонные ночи изнуряли их, но женщины не теряли надежды и делали все, чтобы облегчить участь арестованного. Ничто не помогло. В одно утро катальному штрафнику обрили бороду и лоб, вывели во двор, где стояло несколько подвод и толпились рекруты и полицейские. С него сняли верхнюю одежду и стали напяливать солдатскую шинель. Вдруг послышался страшный вопль... Это жена и дочь бросились к нему. На лицах людей, окружавших арестанта, выразилась жалость, некоторые солдаты и полицейские даже пожалели этого человека и вполголоса произносили «бедные женщины!». Жена повисла у него на груди... еще один вопль, и она упала, как сноп — ее разбил паралич. Вскоре она скончалась. Правда, отправку штрафника отложили на несколько часов: ему дали возможность похоронить свою жену. После смерти матери и отправки отца в казарму дочь сошла с ума.