Вдруг кто-то крикнул не своим голосом:

— Едут!

Несколько секунд продолжалась тишина.

— Соломы, скорее несите солому! — приказал отец реб Нухим, схватил сына, растянул его на земле, прикрыл черным покрывалом, поставил у изголовья несколько зажженных свечей, и прежде чем телега подъехала к его домику, все было готово...

Отворилась дверь, и на пороге показались два плечистых высокого роста ловца с кровожадными красными лапами. Увидев печальную картину, даже эти звери, эти наемные охотники на людей вздрогнули и отступили назад, произнося «Борух дайан эмес» («Да будет благословен праведный судья!») — формулу, какую набожные евреи произносят при виде или при известии о покойнике.

Стоявший за ловцами чиновник с омерзительной улыбкой стал оглядывать всех. Он попытался даже войти, потом раздумал, махнув рукой.

Но вот непрошеные гости отворили противоположную дверь сеней, вошли в другую комнату и шепотом стали совещаться между собой.

Вокруг «покойника» все сидят в мучительном выжидании, положение делается совершенно невыносимым: еще одно мгновение — и у всех истощится последнее напряжение сил и воли. Уже солнце давно село, уже в комнате воцарился мрак, который еще увеличился, казалось, от горящих свечей. Все сидят, не шевелясь, боятся дышать. Скрипнула дверь, зашагали в сенях. Все вздрогнули. Скрипнули наружные сенные двери... Прошло несколько мучительных минут между жизнью и смертью... Раздался скрип тележки, вот она покатилась по дороге.

Уехали, — промелькнула у всех радостная мысль, и надежда снова проникает в их еле бьющиеся сердца. Но никто еще не осмеливается шелохнуться, даже взглянуть друг на друга.

Прошло еще пять минут... Реб Нухим, наконец, решается встать, выходит на улицу. Он долго вглядывается вдаль, обходит со всех сторон дом и, наконец, возвращается.

— Кажется, уже не придут больше, — говорит он все еще тихо. Осторожно подходит он к мальчику, дрожащими от смешанных чувств руками снимает с него покрывало и, нагнувшись над самой его головой, говорит полушепотом: — Теперь встань, мой сын, опасность миновала.

Но мальчик не двигается, не отвечает.

— Не бойся же, мой сын, не бойся, сокровище мое, — уже громче обращается к нему мать Двойра. Но мальчик продолжает лежать неподвижно.

Его лицо тихо и спокойно, на устах кроткая улыбка, а душа покоится там, где уже действительно ему не грозит никакая опасность...

— Знавал я в молодости одного ловца по имени «Бенце-хапер» (Бенце-ловец). Мы были земляки, — вспоминал в восьмидесятых годах престарелый житель Новогрудка, Гродненской губернии. — Это был плотный мужчина с бычьей шеей. Помню его таким в эпоху ловли взрослых и сдачи их в качестве «охотников». Сколько сыпалось на этого человека проклятий за его жестокие дела из уст бедных матерей, вечно боявшихся, что Бенце похитит их сыновей. У него самого был миловидный мальчик и все желали воздаяние сыну за мерзкую профессию его отца. Все жаждали возмездия и были уверены, что с ним случится такая же беда, какую его отец готовил другим юношам. И мне действительно суждено было увидеть печальный конец этого Бенце.

Когда перестали нуждаться в ловцах, пошатнулось и его положение. Новогрудский ловец перестал получать жалованье от кагала. На Бенце обрушились и семейные несчастья. Два зятя Бенце бросили своих жен. Женились они в свое время на его дочерях, чтобы заручиться покровительством своего тогда «сильного» тестя, который мог их избавить от солдатской шапки. Теперь они больше не нуждались в защите. Молодые женщины, брошенные мужьями, пошли в услужение в чужие дома.

Спустя много лет, посетив Новогрудок в 1881 году, я был поражен, увидев Бенце. На лице этого сгорбленного глубокого старика было как бы написано, что он постоянно голодает. Вдобавок, он почти ослеп.

Однажды сердобольная женщина, завидев еле плетущегося Бенце, слабого и дряхлого, почти со слезами на глазах воскликнула: «Господи, это ведь живой мертвец, ведь он тает от голода. Где справедливость? И коня не оставляют, когда он делается стар. Бенце столько служил в кагале».

Эта женщина своим бесхитростным умом поняла, что Бенце, как служитель кагала, был только орудием в руках общества и оказался козлом отпущения за мирской грех.

Замечательно, что Бенце никогда не жаловался на свою судьбу; он сделался молчаливым. Каждый день можно было видеть его в синагоге, где он занимал скромное место возле дверей и тихо, набожно, с сокрушенным видом молился. Сердце бывало сожмется каждый раз, когда встретишься с ним. Казалось, что человек вот-вот упадет посреди улицы, истощенный от голода. Смиренно принимал старик все удары судьбы как наказание за свою былую жестокость. Безропотно перенес он даже смерть своего единственного сына и кормильца. Сын его, молодой и красивый, простудился и через короткое время умер от туберкулеза. Смерть сына окончательно подкосила Бенце и он умер. Рассказывали, что он умер от хронического голода и холода. В лишениях он видел искупление за свои грехи, содеянные в годы старой рекрутчины. В душе бывшего ловца, очевидно, теплилась искра Божья. Он искуплял в сущности не только свой личный грех, сколько грех своего поколения.

В тяжкое для евреев средневековье и позднейшие времена, когда незначительный лживый донос подвергал целые селения бесчеловечной пытке и сожжению на костре, на доносчиков нельзя было иначе смотреть, как на бешеных собак. Поэтому у евреев доносчика презирают и ненавидят, и кличка «мосер» (доносчик) — хуже самого оскорбительного ругательства. В смутные, горестные времена евреи вынуждены были обстоятельствами прибегать к суровому наказанию — уничтожать доносчиков из своей среды.

Николаевская рекрутчина создала немало трагедий. Родители не хотели отдавать своих детей на истязание, всеми способами уклонялись от этой незаслуженной кары. Не только прятались и калечили себя, но шли и на подлог: подделывали документы, вели неправильный учет с тем, чтобы утаивать некоторое число жителей и т.п.

Это трагическое время создавало профессиональных доносчиков из среды подонков еврейского общества. Ради денег или из мести «мосеры « сообщали властям о проделках кагальных заправил или отдельных лиц, но возмущенная масса иногда расправлялась с такими доносчиками, их избивали и даже убивали. После подобных самосудов возникали уголовные дела против представителей кагалов — следствие, допрос с «пристрастием», военный суд, и в результате — шпицрутены и каторга.

Самым известным из расправ с доносчиками было «Ушицкое дело», тянувшееся с 1838 по 1840 год.

Двое — Шмуль Шварцман и Ицик Оксман были убиты за донос об утайке некоторого числа душ по «ревизской сказке». Эта махинация в случае успеха дала бы возможность уменьшить число малолетних рекрутов. Шварцман и Оксман стали требовать денег за молчание. В противном случае они угрожали доносом начальству. Угрозами и вымогательством они терроризировали еврейские общины многих местечек Подолии. Измученные шантажом, заправилы решили расправиться с «мосерами» как с врагами народа. Нанятые для этого люди убили сначала Шварцмана; его тело разрубили на части и сожгли в бане. Оксман, портной из местечка Жванчик, состоял осведомителем при губернском начальстве. Узнав о судьбе своего товарища, он отправился для донесения в губернский город, но его перехватили и уничтожили. Раскрыл это дело какой-то полицейский чиновник из выкрестов. Он приехал в Новую Ушицу и под видом ученого талмудиста, переживающего за свалившееся несчастье, вкрался в доверие к евреям и ему удалось все выведать.

По обвинению в убийстве двух доносчиков были преданы военному суду 80 человек из разных местечек Подольской губернии. Расправа производилась по указанию Киевско-Волынско-Подольского генерал-губернатора Бибикова, и меры наказания были решительные. 80 обвиняемых были разделены на 6 групп. Первые 4 группы были приговорены к наказанию шпицрутенами соответственно на 2000, 1500, 1000 и 500 ударов каждому. Остальные две группы были осуждены к более легким наказаниям. Из прогнанных сквозь строй, 30 человек не выдержали и скончались на месте экзекуции. Во время следствия был арестован и раввин Михель из Дунаевецка в подозрении о том, что ему было известно о решении убить доносчика. Раввина арестовали и когда перевозили скованного с другими арестантами по этапу из одной тюрьмы в другую, его отбили у конвоя, и он бежал за границу.