Закрыв глаза, она провела своими блестящими от масла руками по его талии, упругим ягодицам, по тыльной стороне бедер. Мария с силой втирала масло, массировала его крепкое тело с ровной и гладкой кожей. Она почти не видела, что происходит вокруг нее, не слышала разговора, не обращала внимания на Молли, которая время от времени выливала на угли едкую жидкость, отчего плечи Марии скрывались в облаке пара.
Это тело принадлежало не мальчику, вроде Пола, чье возмужание остановила жестокая рука кузнеца. Тело Пола было бледным и мягким.
Это было даже не тело Тадеуса, вернее, то, что она успела рассмотреть, когда он занимался любовью с Молли.
Мария затрепетала. У нее перехватило дыхание, и она почувствовала непреодолимое желание убежать. Но она продолжала втирать и массировать, с наслаждением ощущая пальцами его скользкую и теплую кожу. Она рассматривала его тело, как довелось немногим другим женщинам, отмечая крошечный шрам на левом бедре. И необычную россыпь коричневых родинок на правой ягодице.
– Мисс Эштон?
Она заморгала и медленно подняла взгляд на Эдкама.
– Я сказал, что его нужно перевернуть.
– Перевернуть? Эдкам кивнул.
Молли издала тихий смешок и плеснула лекарство на угли. В воздух взметнулся столб пара, окутав лицо Марии и не давая ей дышать.
– Ты, наверное, думаешь о Теде, – наклонилась к ее уху Молли, – Так вот, хочу тебе сказать, что черта с два тебе удастся заполучить его. Ему, конечно, нравится ощущать на своей коже тоненькую струйку масла, но лить ее буду я. Более того…
– Эй, – перебил Молли Эдкам, – протяните мне руку, пожалуйста. – Похоже, мисс Эштон устала.
– Ладно, – ответила служанка и, оттолкнув Марию, подошла к нему.
Боже милосердный, что это вдруг на нее нашло? За последние недели она не раз видела Салтердона полураздетым, часто касалась его. Она ухаживала за ним: кормила, брила, расчесывала гриву спутанных волос, делала ему маникюр. А теперь она застыла у его постели, боясь пошевелиться или вздохнуть, странно взволнованная оттого, что увидит этого человека обнаженным, коснется его тела.
Вздернув подбородок, она схватила Молли за руку и оттащила в сторону.
– Благодарю вас, но я прекрасно справлюсь сама. Они перевернули его.
Мария отвернулась, толкнув ведерко с углем и опрокинув кувшин с водой. Она успела поймать его, прежде чем он упал со стола, прижала к груди и закрыла глаза.
– Масло, мисс Эштон, – раздался голос Эдкама.
Мария медленно поставила кувшин на место и повернулась к кровати, с облегчением обнаружив, что чресла Салтердона обернуты махровым полотенцем. Подняв на него глаза, она увидела, что он смотрит на нее, только на нее. Взгляд его серых глаз был затуманен, прядь темных волос прилипла к влажному лбу, лицо блестело. А губы… один угол его рта был опущен, а другой приподнят, как будто Салтердон боролся с собой, как во время таких частых вспышек ярости.
Мария с трудом протянула руку, казалось, что рука весит целую тонну – за маслом, вылила его из бутылки на ладонь, подождала, пока оно потекло между пальцами, а затем прижала ладонь к животу Салтердона чуть ниже пупка.
По телу его пробежала дрожь, мышцы живота напряглись.
Она размазала масло по его животу и бедрам и принялась энергично втирать, пока ее пальцам не стало больно. Все это время Эдкам добродушно болтал, восхищаясь тем, что за год неподвижности тело герцога прекрасно сохранилось.
Мария коснулась розоватого шрама на его бедре. Он был размером с ее ладонь.
– Ожог? – спросила она, обращаясь скорее к самой себе, чем к Салтердону.
– Да, – кивнул он. – Ожог.
– Как это произошло?
– Когда мне было десять лет, мы с родителями и братом путешествовали по Дальнему Востоку. На обратном пути во время шторма наш корабль загорелся. На меня упала горящая мачта. Отец спас меня.
– Ваши родители погибли.
– Первой была мать. Она утонула.
– А вы остались живы.
Брови Салтердона сомкнулись, глаза стали мрачными и отрешенными. Казалось, прошлое поглотило его. Мария заметила, что во взгляде его мелькнул ужас, тело окаменело от страха.
– Акулы, – наконец прошептал он безжизненным голосом. – Они добрались до тех, кто не сгорел и не утонул. Мы четверо суток провели в море, уцепившись за обломок дерева, который мог выдержать только троих. Поэтому нам приходилось по очереди плыть в воде. У меня от ожогов начался жар, и когда наступил мой черед, отец прыгнул в воду вместо меня… А ночью появились акулы…
Его голос прервался. Тишина, казалось, становится все напряженнее, сгущается, как сумерки за окном. Перед внутренним взором Марии возникла картина бушующего моря, ужаса и крови, становившаяся еще более реальной от окружавшей Салтердона атмосферы незаживающей душевной раны и сознания собственной вины. Она начала понимать – о да! – причины его постоянной злости и враждебности.
Он винил себя в смерти отца.
– Вокруг нас то и дело раздавались крики, – сказал он тихим грудным голосом. Его лицо исказилось до неузнаваемости: глаза расширились, ноздри трепетали, губы раздвинулись, обнажив белые зубы. Все тело его стало твердым, как камень. – Вода была неподвижной, как стекло, а ночь необыкновенно светлой. Над черным волнистым горизонтом висела полная луна. Отовсюду доносились мольбы мужчин, женщин и детей: «Господи, спаси». От криков боли и ужаса кровь стыла в жилах.
Салтердон сглотнул. Не отрывая взгляда от Марии, он безжизненным голосом продолжал рассказ.
– Неожиданно из глубины всплыло чудовище и перекусило отца пополам. Когда это случилось, мисс Эштон, я смотрел ему прямо в глаза. Он даже не вскрикнул. Он был слишком гордым.
Салтердон закрыл полные муки глаза. Дыхание его сделалось затрудненным.
– На его месте должен был быть я, мисс Эштон. Если бы он в ту ночь не занял мое место, то теперь был бы жив, наслаждаясь положением, которое дает герцогский титул, достойный его великих предков. Он был чертовски хорош в этой роли. Всегда благоразумный. Рассудительный. Самый умный человек из тех, кого я знал. В мгновение ока в десятилетнем возрасте я стал герцогом Салтердоном. И мне, черт возьми, нужно было быть достойным репутации отца, как джентльмена, как главы семьи, героя, пожертвовавшего жизнью ради своих близких… А я больше всего хотел свободы, чтобы наслаждаться беззаботным детством.
Он опять умолк. И только тогда они обнаружили, что остались в комнате одни. Когда ушли Эдкам и Молли? Красные мерцающие угли продолжали согревать и освещать комнату, но облака пара постепенно рассеивались, оставляя после себя лишь холодную сырость, которая проникала в складки одежды Марии, пробирая до костей.
Когда в последний раз она осмеливалась дышать?
Когда она успела сесть на край кровати, почти неприлично прижавшись к его телу?
Когда она нашла его руку и успокаивающе сжала ее, так же, как он делал это сегодня днем?
Когда она утонула в этих темных глазах, погрузилась в его мучительные воспоминания, так что сердце замирало, а дыхание прерывалось?
Когда он перестал быть для нее просто пациентом?
Когда он превратился в мужчину из плоти и крови, заставив ее забыть обо всем и так обострив чувства, что она даже через платье ощущала жар его обнаженного тела? Как будто к ее бедру прикасались раскаленным железом. Несмотря на то, что ему исполнилось тридцать пять, тело у него было, как у юноши. Мария подумала, что даже в самом расцвете юности он выглядел точно так же. Разница только в глазах, где прятались усталость, страдание и гнев. С замиранием сердца она вдруг поняла, что чувства, которые она испытывает, не имеют ничего общего с жалостью или даже с нежностью и состраданием сиделки к своему пациенту.
Мария смутилась. Она попыталась отпустить его руку, но он не позволил. Его горячие и влажные пальцы удерживали ее, как ни пыталась она высвободиться, не теряя достоинства.
– Отпустите меня, – она повторила попытку. «Отпустите», – мысленно умоляла она, но ее тело – ее вероломное тело – само в жажде близости тянулось к нему.
