Мы перемещаемся к дивану, на котором Тристан мирно досматривает утренние сны. Жером берет верхнюю кассету из стопки. Он ежедневно добросовестно записывает каждую серию «Саги». Старик останавливает кассету в нужном месте.

– Я напомню вам, что случилось с Камиллой, иначе вы ничего не поймете. Бедная девочка не может найти смысла ни в своей жизни, ни в своей смерти. Она решает поговорить об этом с первым встречным пастырем.

– Почему с пастырем?

– А почему не с ним?

– Но ведь эта девчонка НЕ ВЕРИТ в Бога.

– Вот именно.

Появляется изображение. Камилла сидит в правом углу, пастырь – напротив нее, возле старой каменной стены. Актеру, который играет пастыря, лет пятьдесят, он кажется необычайно серьезным и внушает доверие.

– Вы давно думаете о самоубийстве?

– Не знаю… Да… давно…

– Вы были у врача? У вас все в порядке со здоровьем?

– Да.

Зловещее молчание. Пастырь подносит скрещенные руки к лицу, но не для того, чтобы помолиться, а чтобы собраться с духом и заговорить.

– Четыре года назад умерла моя жена. Я очень любил ее. Мне казалось, что жизнь моя кончена. Смерть меня не пугала. Ничто не удерживало меня в этом мире. И все же я жил. Не ради себя, а ради людей. В молодости у меня были большие мечты и амбиции. Я ничего не знал о зле. Когда я принял сан, то был наивным как ребенок. Потом все пошло очень быстро. Шла война в Испании, и меня назначили в Лисабоне капелланом на военный корабль. Я перестал что-либо видеть. Что-либо понимать. Отказывался воспринимать действительность. Мой Бог и я жили в замкнутом мире. Видите, как пастырь я ничего не стою.

Мы с Жеромом ограничиваемся взглядами. Старик слушает как-то отстраненно, словно знает диалог наизусть. Удастся ли ему когда-нибудь избавиться от тоски по своей жене?

– … Я глупо верил в какого-то доброго Бога. Бога-отца, который любит всех пас и, прежде всего, меня. Вы понимаете, как я ужасно ошибался? Я был таким эгоистом, таким трусом… Я просто не мог быть хорошим пастырем. Вы можете представить мои молитвы и моего такого удобного и отзывчивого Бога ? Когда же я рассказывал Ему о том, что творится вокруг, он становился отвратительным. Богом-пауком, чудовищем. Поэтому я ограждал Его от прихожан. Держал подальше от жизни. Только жена могла видеть моего Бога…

Кадр не меняется. Тип выдает свой монолог, оставаясь в том же плане.

– Она поддерживала меня, вселяла уверенность, заполняла пустоту…

Молчание.

Неожиданно Камилла, смущенная, встает.

– Мне нужно идти.

– Нет! Я должен объяснить вам, почему так много говорю о себе! Должен объяснить, какой я жалкий тип! Нищий духом!

– Я ухожу, иначе моя семья начнет беспокоиться.

– Еще минутку!

Лицо Камиллы крупным планом. Она в нерешительности, не знает, что делать: уйти или остаться. Она не может остаться, но и не в состоянии уйти.

– Мы должны поговорить спокойно. Я выражаюсь недостаточно ясно. Но все происходит в моей голове. Далее если Бога не существует, это не имеет значения. Потому что у жизни есть смысл. А смерть – это всего лишь отделение души от тела. Жестокость людей, их одиночество, их страхи – все это объяснимо! Очевидно! В страдании нет смысла! Творца не существует! Спасителя нет! Нет идеи, ничего нет!

Молчание.

Лицо Камиллы становится таким же серьезным, как и лицо ее собеседника. Словно он подтвердил все, о чем она думала и сама. Она уходит. Камера крупным планом показывает лицо оставшегося в одиночестве пастыря.

– Господи… Почему Ты покинул меня?

Следующий эпизод переносит нас в гостиную Френелей, где Брюно мило болтает с Милдред, обгладывая куриную ножку. Старик останавливает кассету

– Неплохо, – говорит Жером, как и я, сбитый с толку. – Это совершенно не то, что мне нравится, однако довольно мило.

– Похоже на Хичкока, – добавляю я. – Есть драматизм, тревожное ожидание. Невольно задаешься вопросом: сможет ли пастырь за три минуты доказать, что Бог существует. И вдруг поворот на сто восемьдесят градусов – сам пастырь предстает в образе бунтаря.

– Я понимаю неудовольствие Сегюре, – вступает в разговор Матильда, – но какого дьявола он считает, что текст…

– «Слабый и немного вычурный»? – ухмыляется Старик. – Когда – я думаю, что это диалог между Гуннаром Бьёрнстрандом и Максом фон Сюдовым из «Причастия» Ингмара Бергмана… Надо же, «слабый и вычурный»!

– Только не говори, что списал диалог!

– Списал. Не мог отказать себе в маленьком удовольствии.

– Вы не видели этот фильм? Пожалуй, он самый странный из всех, что я знаю. Мы прокручивали его с Маэстро по нескольку раз подряд, когда во время работы нас тоже охватывали сомнения. Вы только представьте подобное саморазоблачение: пастырь, один в церкви, пытается отречься от своей веры. Вроде бы, ничего существенного, но в действительности это то, что я называю сценарной необходимостью. В фильме расстроенный Макс фон Сюдов приходит к Бьёрнстранду. И знаете зачем? Он прочитал статью, где говорится, что китайцы приобрели Бомбу. А это народ, которому нечего терять.

– И что потом?

– После беседы с пастырем Макс фон Сюдов идет на берег реки и пускает себе пулю в лоб.

– Это можно понять.

– Ингрид Тулин безумно влюблена в пастыря, но он презирает ее, потому что у нее на руках экзема. Когда она молится, он с трудом сдерживает позывы к рвоте.

– И чем все кончается?

– Он служит мессу в пустой церкви. Молчание.

Недоуменное молчание.

– Что на тебя нашло, Луи?

– Вам не кажется заманчивым запустить Бергмана в восемь утра тысячам еще не совсем проснувшихся зрителей. Разве у них нет права посмотреть Бергмана? Обычно такие фильмы крутят после полуночи, когда большинство людей спит сном праведника.

– Больше всего тебе показалось заманчивым поиздеваться над Сегюре и руководителями канала.

Вместо ответа Луи кривится, как старая провинившаяся обезьяна.

– А если кто-нибудь заметит это? Какой-нибудь чокнутый киноман?

– Он воспримет это как дань уважения Бергману. В конце концов, во всем виноват Сегюре и его шефы. Не нужно было позволять нам делать все, что угодно.

Впервые у меня появляется странное ощущение, что я занимаюсь опасной профессией. Похожей на терроризм. Действительно, чем мы отличаемся от типов, считающих себя вправе швырять бомбы в невинных людей?

Вчера я поймал себя на том, что думаю о ней в прошедшем времени.

Я сказал себе: «Шарлотта терпеть не могла драмы…»

Действительно, она ненавидела драмы. Обычно девушки считают, что нет ничего надежнее ссоры, чтобы убедиться в том, что тебя любят. Шарлотта, наоборот, переставала уважать человека, если он в ее присутствии повышал голос. Я никогда не видел ее плачущей. Даже в тот день, когда она почистила два килограмма лука, чтобы приготовить провансальскую пиццу. Уверен, ее просто не научили плакать, когда она была маленькой. Не представляю, где она сейчас находится. Может, мы расстались уже навсегда? Или она иногда смотрит «Сагу», чтобы иметь хоть какие-то новости обо мне?

С тех пор как утром стали повторно показывать «Сагу», в моей бесцветной жизни многое изменилось. Словно телевидение решило продемонстрировать мне свое могущество. Мама часто звонит мне с работы, и я слышу, как коллеги засыпают ее вопросами, на которые я не способен ответить: «Прикончит ли Брюно Существо, чтобы вновь завладеть Милдред?», «Что было в завещании Сержа Френеля и почему он исчез?», «Куда следует обратиться, чтобы сдать липозу для оказания помощи странам третьего мира?»

Нам пришлось поменять бистро, хозяин которого знал, что мы – сценаристы «Саги», и поэтому обед обычно заканчивался настоящим допросом. Мои соседи по площадке – парочка моего возраста – постоянно бросают в мой почтовый ящик записки. «Это гениально – „язык влюбленных“, мы решили перейти на него! В то же время мы не в восторге от иллюзиониста, его намерения слишком очевидны, что порочит его как мага! Целуем».