Литмир - Электронная Библиотека

— Зачем сражаться с пианино, если оно вас так раздражает?

— Видимо, чтобы надругаться над ним.

— …В каком смысле?

— Самому сыграть на нем что-нибудь — худшая месть, которую я только мог придумать. Играть, никогда не учившись, не отличая ля от ре. Идеальное преступление. Я попросил свою соседку выучить со мной какое-нибудь произведение — показать, на какие клавиши нажимать и как ставить пальцы. Технически это возможно, главное — терпение.

— И что за произведение?

— Вот тут-то и начались проблемы. Я метил высоко, и моя приятельница испробовала все аргументы, чтобы меня отговорить, но я не отступил. «Лунный свет» Дебюсси.

Видимо, Тьери это название ничего не говорило, и Николя напел первые такты. Продолжили они хором.

— Несмотря ни на что, моя учительница вдохновилась трудностью задачи и обучила меня «Лунному свету». И в конце концов мне удалось — через несколько месяцев я уже играл «Лунный свет" Дебюсси.

— Как настоящий пианист?

— Конечно, нет, она меня сразу предупредила. Естественно, подражая, я мог сойти за настоящего музыканта, но мне всегда не хватало главного: сердца, души рояля, чутья, которое может дать только классическое обучение, страсти к музыке, слияния с инструментом.

— Ну вот, в двадцать лет особо делать нечего, кроме как поражать своих знакомых. Наверное, вам это удалось пару раз.

— Не больше, но каждый раз я переживал нечто потрясающее. Я играл этот «Лунный свет», напустив на себя мрачность, но эта музыка настолько красива, что она зажигалась своей собственной магией, и в конце концов между фразами проскальзывал настоящий Дебюсси. Мне кричали браво, мне улыбались юные девушки, и несколько минут я чувствовал себя кем-то другим.

Последние слова повисли в воздухе и резонировали еще несколько минут. Бар постепенно заполнялся народом, те, что шли ужинать, освобождали места тем, кто уже поел, и этот смутный гул заставил помолчать Тьери и Николя.

— Что тут скажешь… Мы были молоды.

На Тьери накатила неожиданная ностальгия, и он заказал Jack Daniel's, напомнивший ему поездку в Нью-Йорк. Николя терпеливо растягивал водку, как сам себе и обещал, но это стоило ему больших усилий — много раз он чуть не опрокинул ее залпом, как Блен, просто чтобы посмотреть, к чему приведет его опьянение. Он переживал, не зная того, первые главы романа с алкоголем, состоящего обычно из двух частей — сначала отдаешься на волю ударов молнии, а потом стараешься продлить этот эффект как можно дольше.

— Мне тридцать девять лет, — сказал Тьери.

— А мне две недели назад исполнилось сорок. Мы можем считаться еще немного… молодыми?

— Наверное, да, но период обучения закончился. Если принять, что средняя продолжительность жизни мужчины — семьдесят пять лет, нам осталось прожить вторую — и может быть, лучшую, кто знает? — половину. Но за первую мы стали теми, кто мы есть.

— Вы только что сказали, что наш выбор необратим.

— Мы всегда знали, что не станем ни Панаттой, ни Альфредом Бренделем[1]. За эти годы мы создали себя, и у нас, возможно, есть еще тридцать лет, чтобы проверить, насколько это было удачно. Но никогда мы не станем кем-нибудь другим.

Это прозвучало как приговор. Они чокнулись за эту уверенность.

— А впрочем, зачем становиться кем-то другим, вести жизнь кого-то другого? — продолжал Гредзински. — Переживать неудачи и радоваться успехам кого-то другого? То, что мы стали самими собой, уже говорит о том, что выбор был не так уж плох. Кем бы вы хотели быть?

Тьери повернулся и обвел бар широким жестом.

— Например, вот тем мужиком, рядом с ним сидит красотка и пьет «Маргариту»?

— Что-то подсказывает мне, что у этого парня непростая жизнь.

— Вы бы не хотели стать барменом?

— Я всегда избегал работы на публике.

— Или самим папой?

— Говорю же вам, никакой публики.

— Художником, чьи картины выставляются в «Бобуре»?

— Надо подумать.

— А что скажете о наемном убийце?

— ?..

— Или просто вашим соседом по лестничной площадке?

— Никем из них, разве что самим собой, — подвел итог Николя. — Самим собой, о котором я мечтаю, тем, кем у меня никогда не хватало смелости стать.

И неожиданно почувствовал какую-то тоску.

Играя и из любопытства они рассказывали об этом другом — таком близком и таком недостижимом. Тьери виделось, что он носит такую-то одежду и работает тем-то, Николя рассказал жизненные принципы и некоторые недостатки своего двойника. Оба развлекались тем, что описали обычный день своего другого я, час за часом, в мельчайших подробностях, которые их самих взволновали. Настолько, что через два часа за стойкой их уже сидело четверо. Рюмки сменяли одна другую до той необратимой точки, когда уже и мысль о том, чтобы их пересчитать, кажется неприличной.

— Наш разговор дошел до абсурда, — заметил Николя. — Борг никогда не станет Коннорсом, и наоборот.

— Я не люблю себя настолько, чтобы желать остаться собой любой ценой, — сказал Блен. — Те тридцать лет, что мне остались, я хотел бы прожить в шкуре кого-нибудь другого.

— У меня нет привычки — может, мы просто немного перебрали?

— Только от нас зависит поиск этого другого. Чем мы рискуем?

Покорный Гредзински уже давно похоронил свою тревогу в пустыне и теперь отплясывал на ее могиле. Он искал единственный ответ, казавшийся ему логичным:

— …Потеряться по дороге.

— Хорошее начало.

И они снова чокнулись под скептическим взглядом бармена, который — время было позднее — ничего им больше не налил. И хотя Блен был гораздо трезвее Гредзински, он неожиданно напустил на себя заговорщицкий вид. Сам того не подозревая, он направил разговор в нужное ему русло, чтобы в результате выйти именно к этой точке, словно он нашел в Гредзински собеседника, которого ждал всю жизнь, Победа в матче воодушевила его на следующую игру, где он будет одновременно своим единственным партнером и соперником. Борьба такого масштаба, что ему придется собрать все силы, разбудить в себе независимого судью, вспомнить свои мечты, снова поверить в себя, забыть ограничения, с которыми он уже начал сталкиваться.

— Мне понадобится время — скажем, года два-три, чтобы выверить все мелочи, — но я готов держать пари, что стану кем-то другим.

Этот вызов Тьери бросил себе самому, Гредзински тут был лишь предлогом, в лучшем случае свидетелем.

— …Сегодня 23 июня, — продолжал он. — Давайте встретимся ровно через три года, день в день, минута в минуту, в этом самом баре.

Гредзински уже был где-то далеко, не здесь, он слегка одурел от происходящего и отдался на волю опьянения, включив автопилот, позволивший ему сосредоточиться на главном.

— Встреча… встречаемся мы с вами или двое других?

— В этом вся соль пари.

— А ставка? Если вдруг чудом одному из нас это удастся, он заслуживает огромной награды.

Для Блена это не было главным. Завоевать этого другого само по себе было главной ставкой. Он ловко вывернулся:

— В этот вечер 23 июня, в девять часов, ровно через три года, тот из нас, кто выиграет, может потребовать от другого чего угодно.

— Чего угодно?

— По-моему, это самая высокая ставка в мире?

Там, где находился сейчас Гредзински, не существовало ничего экстравагантного. Все требовало его внимания. Он обнаружил, что способен восторгаться — редкое чувство, занявшее разом его мозг и сердце.

Им пришло время расстаться, как будто прозвучал какой-то сигнал. Ни тот, ни другой не знали, что сказать.

— Возможно, Тьери, мы видимся с вами последний раз.

— Вы не думаете, что это лучшее из того, что может с нами произойти?

ТЬЕРИ БЛЕН

Он поднялся, не дав себе времени обдумать решение, принятое накануне. Он понимал, что вчера, когда незнакомец втянул его в это невероятное пари, качался обратный отсчет. На холодильнике записка Надин напоминала ему об ужине сегодня вечером у их старинных друзей. Если бы он стал варить кофе, то не успел бы к открытию своего ателье. Поэтому Тьери ограничился остатками чая из кружки, забытой на углу стола его подругой, и направился в ванную, чтобы быстренько принять душ. Обычно по утрам его не переполняла бешеная энергия, поэтому он воспользовался неожиданным приливом сил, чтобы подрезать густую бороду, которая уже начала залезать на скулы. Когда его спрашивали, почему он от нее не избавится, Тьери отвечал, что ненавидит бриться. В какой-то мере это было правдой, но он никогда не объяснял, насколько не любит смотреть на свое отражение в зеркале.

вернуться

1

Австрийский пианист.

3
{"b":"3117","o":1}