После того, как все разошлись, выслушав рассказ о происшедшем, а остатки останков убрали — еще долго после этого, пока тянулась ночь, поздняя, чистая, с множеством ярких звезд, двоившихся и мерцавших в прохладных водах Гольфстрима вокруг станции, я сидел в кресле на маленьком заднем дворике за моим жилищем, потягивал пиво из жестянки и следил за тем, как заходят звезды.
Чувства мои были в неприятном смятении, и я еще не совсем четко представлял себе, что же делать дальше.
Продолжать расследование было опасно. Конечно, я мог бы плюнуть на оставшиеся шероховатости, нерешенные маленькие загадки, беспокоившие меня: ведь то, что мне поручили, было выполнено. И хотя у меня было желание узнать побольше, я имел полное право поставить мысленно «Закрыто» на папке с этим делом, отправиться за гонораром, а затем жить припеваючи.
А что до моего беспокойства — что ж, никто никогда не сможет все разузнать, никого не встревожат те незначительные детали, которые продолжают волновать меня. Я вовсе не обязан вести расследование дальше этого момента.
И все же…
Может быть, это и называется чувством долга. По крайней мере, именно оно само по себе заставляло меня действовать, и принуждение это маскировалось такими общепринятыми словами, как «чувство долга» и «свобода воли».
Так ли это? Или все дело в том, что люди унаследовали мозг обезьяны — с глубокими извилинами, отвечающими за любопытство, которое может привести к добру — или худу.
Тем не менее, я должен оставаться на станции еще некоторое время — хотя бы для того, чтобы не лишать свою легенду правдоподобности.
Я еще глотнул пива.
Да, надо бы получить ответы на те вопросы, которые меня волнуют. Извилины этого требуют.
А еще надо повнимательнее осмотреться вокруг себя. Да, решил я, так мы и сделаем.
Я вытащил сигарету и принялся было прикуривать. И тут вниманием моим завладело пламя.
Я уставился на трепетные языки пламени, осветившие ладонь и скрюченные пальцы левой руки, поднявшейся, чтобы защитить их от ночного бриза. Пламя казалось чистым как сами звезды, расплавленным и маслянистым.
Языки пламени были тронуты оранжевым с синим нимбом и время от времени открывали мерцающий вишневый фитиль, похожий на душу огня. А затем полилась музыка…
Музыка — именно это слово, по-моему, и подходило лучше всего, потому что по сути своей это явление было скорее похоже именно все, хотя в действительности являлось чем-то таким, с чем мне никогда не приходилось еще сталкиваться. Вообще это были не звуки в обычном понимании этого слова. Они всплыли во мне, как всплывают воспоминания, без каких-либо внешних стимулов, и не хватало силы самосознания, чтобы повернуть мысль к необходимости прийти в себя и соотнести действия со временем — как во сне. Затем что-то приостановилось, что-то высвободилось и чувства мои двинулись к кульминации. Это были не эмоции, не что-то, им подобное; а скорее состояние нарастающей эйфории, наслаждения, удивления — все это переполняло меня, сливаясь с нарастающим беспокойством. Что-то росло и что-то растворялось — но что это было на самом деле, я не знаю. Это была угнетающая красота и прекрасная угнетенность — и я был ее частью. Походило на то, что я испытывал нечто, чего еще не доводилось испытать, нечто космическое, величественное и вездесущее, но игнорирующее все окружающее.
И все это усиливалось и усиливалось по своим собственным законам, пока я не согнул пальцы своей левой руки настолько, что пламя лизнуло их.
Боль моментально прогнала наркотический транс, и я, вскакивая на ноги, щелкнул зажигалкой; звук предупреждением ударил по моим мыслям. Я повернулся и побежал через искусственный остров к маленькой кучке зданий, в которых располагались музей, библиотека и контора.
Но в этот момент что-то опять накатило на меня. Только на этот раз уже не чудное музыкоподобное ощущение, коснувшееся секундами раньше. Теперь это было нечто зловещее, несшее страх, ничуть не менее реальный от того, что, насколько я понимал, он был иррационален. Все это сопровождалось полным искажением ощущений, и меня шатало на бегу. Поверхность, по которой я бежал, казалось, гнулась и волновалась, и звезды, здания, океан — все плыло, накатывалось прибоем и откатывалось назад, вызывая приступ тошноты. Несколько раз я падал, но тут же вскакивал и рвался вперед. Какое-то расстояние я, по-моему, преодолел ползком. Закрыть глаза? Ничего из этого хорошего не вышло бы: все кривлялось, корчилось, перемещалось и пугало не только снаружи, но и внутри меня.
И все-таки мне необходимо было преодолеть всего лишь несколько сотен ярдов, несмотря на все эти чудеса, и, наконец, мои руки коснулись стены, я нашел дорогу, нащупал дверь, толкнул ее и вошел внутрь.
Еще дверь, и я в библиотеке. Казалось, прошла вечность, прежде чем я нашарил выключатель.
Шатаясь, я добрел до стола и сразился с его ящиком, вытаскивая оттуда отвертку.
Затем, стиснув зубы, я на четвереньках добрался до дальнего экрана Информационной сети. Налетев на консоль управления, я успешно щелкнул выключателем, пробудив машину к жизни.
Потом, все еще на коленях, держа отвертку обеими руками, я освободил левую сторону панели от крышки. Крышка упала со стуком, больно отдавшимся у меня в голове. Но доступ к деталям был открыт. Три маленьких изменения в схеме, и я мог передать нечто, что в конечном итоге вольется в Центральный банк данных. Я решил, что сделаю эти изменения и отправлю два самых опасных куска информации — о том, что, как я предполагал, имеет место и, в конце, концов связано с чем-то достаточным, чтобы послужить однажды причиной возникновения проблемы. Такой проблемы, которая причинит большой ущерб человеку, который сейчас так мучил меня.
— Вот что я задумал! — сказал я громко. — А теперь прекрати свои фокусы, или я выполню свою угрозу!
…И как будто с моего носа сняли искажавшие окружающее очки: вокруг снова была самая обычная реальность.
Я поднялся на ноги и закрыл панель.
Вот сейчас-то, решил я, как раз и самое время для той сигареты, которую я было начал закуривать.
