Сенаторы, обряженные в темно-серые траурные тоги, встретили Калигулу стоя.

— Приветствую вас, отцы сенаторы! — громко произнёс он, усаживаясь в кресло, в котором обычно сидел Тиберий, когда являлся в Сенат.

За Гаем Цезарем в священные стены Сената ввалилась с Форума шумная толпа.

— Гай — император! — восторженно кричали самые предприимчивые.

Калигула взглядом отыскал крикунов в толпе и благожелательно улыбнулся. Сенаторы удивлённо переглянулись: завещание Тиберия ещё не вскрыто! Не рано ли объявлять императором Гая Цезаря? Ведь покойный Тиберий предпочитал второго внука, Гемелла! Правда, Гемелл ещё несовершеннолетний. Но ему уже восемнадцать. Сенаторы могли бы объявить о его совершеннолетии сегодня, прямо сейчас! Насколько легче заживётся сенаторам, если верховная власть достанется мягкому, нерешительному Тиберию Гемеллу, а не вздорному, непредсказуемому Гаю Калигуле!

Гай понял колебания сенаторов. Проницательности он научился у деда. Подозрительность тоже в избытке перенял у Тиберия.

— Сейчас весталки принесут завещание покойного Тиберия Цезаря, — заявил он. — Пусть почтённый Сенат прочтёт его во всеуслышание!

И сердце испуганно заныло: а вдруг наследником все-таки назначен Гемелл? Или глупый дядя Клавдий, годами не выползающий со старой виллы под Неаполем? Тиберий столько раз за последние годы менял завещание!

— Несут, уже несут! — ликовала толпа.

В зал курии вошли две весталки, в белых туниках и белых повязках на гладко зачёсанных волосах. Сосредоточенно серьёзные, они принесли резной дубовый ларец, в котором хранилось последнее завещание Тиберия. Знатные римляне всегда доверяли завещания весталкам, зная, что в священном храме Весты никто не выкрадет и не подделает последнюю волю.

Старый сухощавый Гай Кассий Лонгин, родственник мужа Друзиллы, достал из ларца свиток, запечатанный коричневым воском. Сломал печать с римским орлом, выдавленную тем самым перстнем, который теперь красовался на безымянном пальце Калигулы. Торжественно выпрямился и начал читать:

— Наследником моим в размере двух третей я назначаю старшего внука, Гая Юлия Цезаря Германика, — гласило завещание. — Оставшаяся треть предназначена для младшего внука, Тиберия Юлия Цезаря Гемелла, как только он оденет тогу совершеннолетнего.

Калигула молчал. Лицо его выглядело бесстрастно равнодушным. Две трети больше, чем треть. Но меньше, чем одно целое! Завещание Тиберия оказалось столь же коварным и насмешливым, как и завещание Августа.

— Гемелл — несовершеннолетний! — веско напомнил Макрон притихшим сенаторам. — Можно ли доверить судьбу великой империи подростку, не достигшему умственной зрелости?

Вопрос застал врасплох. Никто из присутствующих не посмел открыто возразить Макрону.

— Значит ли это, что императорскую власть нужно безраздельно передать Гаю Цезарю? — опасливо скосив взгляд, осведомился Гай Кассий.

За сенаторов ответила толпа:

— Слава Гаю — императору!

Сенаторы вразнобой подхватили:

— Славься, Гай Цезарь!

Из трех сотен достойнейших римских мужей добрая половина имела кислые лица. Сенаторы не ждали добра от молодого человека, семья которого погибла на их глазах. Но чернь страшила патрициев. Самые старые вспомнили рассказы отцов. Когда весть об убийстве Юлия Цезаря распространилась по улицам Рима, плебс пришёл в неистовство. С факелами в руках плебеи окружили дома убийц, угрожали им поджогом и смертью. Попался в те дни в руки плебеям некий невинный, незаметный, ничем не славный Гельвий Цинна. Убили его безжалостно, спутав с другим Цинной — Корнелием, врагом Цезаря. Отрезали голову и, нацепив на длинное копьё, таскали по улицам на устрашение сенаторам-убийцам. Эта голова, окровавленная, искажённая предсмертной гримасой даже сейчас, восемьдесят один год спустя, служила грозным напоминанием о народном гневе.

— Я усыновлю моего родственника Тиберия Гемелла и назначу его наследником! — взвесив положение вещей, заявил Калигула.

Макрон одобряюще усмехнулся: ловкий ход! Теперь никто не осмелится обвинить Калигулу в том, что он намеревается отстранить Гемелла от управления страной.

— Где же Гемелл? — Гай огляделся по сторонам.

Гемелла не было. Никто не мог вспомнить, когда в последний раз видел его. Настолько тих, незаметен и ничтожен казался всем любимый внук императора. Наконец Макрон заметил длинную, нескладную фигуру в трауре, потерявшуюся среди толпы. Растолкав беспокойных плебеев, Макрон пробрался к Тиберию Гемеллу и вытащил его наперёд.

Гай, прослезившись, обнял растерянного юношу.

— Хочешь быть моим приёмным сыном и наследником? — проникновенно спросил он.

Тиберий Гемелл беспомощно оглянулся. Жить бы ему в провинциальной глуши, ни о чем не заботясь и ничего не зная! А он с рождения стал игрушкой в чужих руках, ищущих власти!

— Да, — едва слышно ответил он, взмахивая длинными ресницами, слипшимися от слез.

Калигула торжествовал.

— Во всеуслышание объявляю тебя моим сыном! — произнёс он. Крепко сжал ладонями бледно узкое лицо Гемелла и притянул к себе, звучно расцеловав в щеки. Приёмному отцу было двадцать четыре года, приёмному сыну — восемнадцать. Но в Риме, где усыновление стало привычкой и даже долгом граждан, не имеющих детей, бывали и более невероятные случаи. Октавиан Август последним завещанием удочерил собственную супругу, семидесятилетнюю Ливию, которая с тех пор и до смерти прозывалась Юлия Августа.

Макрон, перед началом похорон, предусмотрительно велел захватить императорскую мантию. Теперь тихо велел солдату вытащить её из небольшого переносного сундука. Расправив в руках мантию, префект претория накинул её на плечи Гаю Цезарю.

Калигула выравнялся, принял величественную позу, как прежде — на террасе Тибериевой виллы: подбородок вверх, плечи широко развёрнуты, правая нога слегка выставлена вперёд.

— Славься, цезарь! — поверх белых колонн, поверх мраморных храмов и триумфальных арок, взмывал в ярко-синее небо единодушный восторженный крик.

Гай вышел из курии Сената как принцепс и император.

Макрон подвёл к нему коня — белого, изящного, тонконогого, с серым продолговатым пятном на лбу. Молодой жеребец, прозванный Инцитатом, был любимцем Калигулы. Гай забрался в седло, вставил ноги в стремена. Широкая мантия ярким пятном прикрывала тёмную траурную тунику, стелилась по белому конскому крупу. Мантия была особого цвета — лилового, с лёгкой примесью темно-красного. Краску, именуемую пурпур, изготовляли из перламутровых раковин редкого сорта. Никто в Риме, кроме императора, не имел права носить тканей пурпурного цвета.

Медленным шагом Калигула продвигался к Палатинскому дворцу. Сенаторы, остановившись на пороге курии, следили за Гаем и за толпой, сопровождавшей его.

— За что плебс любит Гая Цезаря? — удивлённо пожал плечами Тит Аррунций. — Он ведь не успел ничего сделать: ни хорошего, ни плохого!

— Любят не его, — усмехнулся рассудительный Гай Кассий. — Любят память о Германике!

— Слыхал я, что Гай Цезарь любит избивать гетер в лупанарах, — добавил Аррунций. — Он жесток.

— Это правда, — подтвердил Кассий. — Как бы восторженному плебсу не пришлось разочароваться! — и, старательно расправив складки на тоге, старый сенатор вернулся в здание курии.

Конь Калигулы медленно плыл в живом море протянутых рук, кудрявых и плешивых голов, венков, лент и диадем. Девушки бросали молодому императору искусственные цветы, которые предназначались для похорон Тиберия. Но юные мечтательные римлянки предпочли отдать их не старому разлагающему трупу, а молодому рослому красавцу, занявшему освободившееся место.

Матрона в темно-синем покрывале поверх чёрной туники настойчиво протолкалась к новому императору. Схватила коня за стремя, коснулась ноги, обутой в калигу. Обратила к Калигуле смуглое сияющее лицо. И Гай узнал красивую, голубоглазую Эннию.

— Помнишь твоё обещание? — радостно шептала она.