В углу комнаты стоят четыре бачка: кофе, сок, неизменное мороженое и холодный чай, который американцы даже здесь, на полюсе, любят пить со льдом. Кусочки его лежат в специальной миске. Приглушённо играет музыка.
Поели и, не сговариваясь, пошли с Бертом «на улицу», на полюс. Он оказался метрах в пятистах от станции. Просто мачта, на ней флаг. Вокруг утоптанный снег и тропинка к станции. Когда-то, лет десять назад, место полюса было обложено пустыми бочками, расположенными по окружности диаметром метров двадцать. Тот, кто обошёл бочки, мог в киоске станции купить за один доллар огромный красочный диплом, удостоверяющий, что обладатель его совершил кругосветное путешествие. Ведь он действительно пересёк все меридианы Земли.
Сейчас бочки, как и станция, ушли под снег. Ведь на полюсе ежегодно выпадает около 20 сантиметров осадков (приведённых к плотности льда), поэтому снег, по которому ходили Амундсен и Скотт, расположен уже на глубине более 10 метров от поверхности. Да и съехал он с точки полюса. Ведь ледниковый покров, на котором стоит станция, бочки, мачты, движется, и скорость его более 10 метров в год. Поэтому мачта, указывающая точное положение полюса, время от времени переносится.
Теперь вместо диплома кругосветного путешественника за тот же доллар можно купить диплом члена клуба «Южный Полюс», клуба, в который принимаются люди, побывавшие на Южном полюсе Земли.
Первая ночь на полюсе прошла неважно. Перепутал ночь с днём, проснулся — часы показывали два. В помещении приглушённый свет. Как всегда, откуда-то доносится храп, ведь примерно половина людей работает ночью, половина — днём. Оделся, вышел — светит солнце, а где оно должно быть здесь днём, где ночью, ещё не знаю. Пока нашёл. кого-то и выяснил, что это ночь, совсем разгулялся.
Во время завтрака кто-то заговорил со мной на вполне сносном русском языке. Оказалось, это известный во всем мире метеоролог Мортон Рубин. Он недавно зимовал на советской станции Мирный. Там и выучил язык.
После завтрака поехали с Мортоном отбирать пробы снега для определения горизонта, соответствующего времени начала испытания ядерного оружия. Дело в том. что в годы интенсивных ядерных испытаний в атмосфере снег, выпадавший на всем земном шаре, содержал повышенное количество радиоактивного стронция и других изотопов. Поэтому, зная момент испытаний ядерного оружия и на какой глубине от поверхности находится горизонт повышенной радиоактивности, можно определить точную величину средней интенсивности накопления осадков за время, прошедшее с начала этих испытаний. Но, для того чтобы определить слой максимального содержания изотопов, надо взять образцы снега со всех горизонтов. При этом надо выбрать такое место, где бы не сказывалось влияние станции.
Её начальник выделил нам трактор с закутанным в негреющие одежды молодым матросом, и мы поехали в сторону от станции, прыгая на твёрдых застругах. Наконец Мортону показалось, что мы достаточно далеко отъехали. Действительно, позади нас мачты станции были еле видны. Мы слезли и начали рыть шурф. Мы — это Мортон и я. У матроса нашлись какие-то дела с трактором. Твёрдый, как камень, снег плохо поддавался, мы с Мортоном с трудом вгрызались в него. Матрос начал терять терпение и ясно показывал это. Наконец он подошёл к Мортону и сказал ему, что у него ещё много дел на станции, дал понять, что он торопится. Но. как можно торопиться учёному, который прилетел сюда из США только для того, чтобы самому лично взять эти образцы и быть потому уверенным, что все сделано как надо. Я-то понимал его, но матрос всем видом говорил, что «думать надо было раньше, начальник». И Мортон отпустил матроса с трактором. Взаимоотношения его с ним были точно такие же, какие возникают у каждого из нас, например, с таксистом, когда он говорит, что ему некогда.
Почему-то, когда некогда хозяину грохочущего железного существа, это всегда понятно. И вот здесь, в экспедиции США, я с удивлением смотрел на большого учёного и чиновника Мортона Рубина, который тоже не смог заставить водителя тягача помочь нам. И мне вспомнилось, как мы с Бертом Крери бурили шурф на леднике Росса около снежного аэродрома. Берт обладал властью тратить миллионы. Вокруг, обеспечивая его научную работу, летали самолёты, стрекотали вертолёты, переговаривались морзянкой радисты, а в центре всего этого стоял на коленях одинокий Берт и бодро крутил ручки бура. Потом, кряхтя и пошатываясь от напряжения, мы с ним вдвоём вынимали длинную, гнущуюся от собственной тяжести многометровую плеть штанги. Но ни ему, ни мне, ни стоявшим рядом матросам не пришло в голову, что эту работу должен делать не сам Берт. В Мирном было бы то же самое, но, пожалуй, мы постеснялись бы демонстрировать такое бурение перед американцем.
Мы с Мортоном закончили свою работу в шурфах только через несколько часов. Потом, замёрзшие, падая и задыхаясь, мы долго волочили через заструги тяжело нагруженные сани с образцами. Притащились на станцию к вечеру почти на коленях.
В мой третий день зимовки с американцами я не встал на завтрак. Не встал на завтрак и Мортон. Лишь к обеду приползли мы в кают-компанию. В этот день у меня по плану было знакомство с научной группой станции. Теперь Мортон был моим помощником, помогал в переводе. Язык мой был ещё плох.
Научную группу станции возглавлял темпераментный, похожий на молодого Ландау американец испанского происхождения — Луи Алдас. Он ведёт меня в домик науки. Размер его тот же, что и кают-компании. Половина домика разделена на клетушки — кабинетики без дверей. Вдоль свободной стены снизу доверху полки с книгами. Рядом стол с магнитофоном и проигрывателем. Слышна приглушённая музыка. Теперь третий концерт Рахманинова. Луи с горящими глазами рассказывает о своей станции. Он зимует здесь уже второй раз, поэтому ему знакома тут каждая мелочь. Сейчас его увлечение — русский язык. Поэтому он уговаривает:
— Слушай, оставайся у нас, ведь тут во льду есть глубокий шурф-шахта. Работал бы там. Сколько интересных разговоров было бы у нас за год! Я выучил бы русский язык!
— Нет, Луи, мне надо лететь обратно, у меня ведь уже есть программа.
Ещё один молодой парнишка застенчиво тянет меня к себе в кабинетик размером с телефонную будку. В лучах искусственного дневного света я увидел оранжерею с засохшей зеленью. Он бережно достал одну веточку с сухими, но не опавшими листьями и дал мне её понюхать. Поняв, что я ничего не чувствую (слишком недавно с Большой земли), горестно покачал головой:
— Они засохли два месяца назад. Сейчас мы получили новые семена и начнём их сажать. Если вы интересуетесь, я напишу вам об этом.
Когда мы улетали со станции, я уже забыл об этом разговоре. Но ко мне подошёл тот парнишка и, смущаясь, протянул конверт. На нем было напечатано: «Агрикультура Южного полюса». Внутри лежал пакетик с семенами и инструкция, напечатанная им для меня. К сожалению, я так и не занялся организацией оранжереи в Мак-Мердо.
Оказалось, что станция, несмотря на небольшой состав, выполняет обширный комплекс метеорологических наблюдений: запуск шаров-зондов, автоматическую запись скорости ветра и температуры на различных горизонтах. Гордость станции — длинный, уходящий наклонно вниз шурф. Глубина его около 30 метров. Здесь на различных горизонтах ведутся наблюдения за деформацией снега под нагрузкой, измеряются температуры, берутся образцы снега для изучения его превращения в фирн.
Военный контингент на станции живёт своей особой жизнью. Его командир и начальник станции — лейтенант морского флота, по специальности врач. Его основная забота, как и у всех командиров в таких местах, — постоянно занимать людей делом. По-видимому, это ему удаётся. После обеда заглянул в столовую — сидят человек десять матросов и что-то старательно пишут. Обстановка контрольной работы в школе вечерней молодёжи. На цыпочках вышел лейтенант, объяснил, что туда сейчас нельзя. Идёт экзамен по каким-то военным предметам. Здесь любят подобные экзамены. Впоследствии я часто был свидетелем таких контрольных в столовой Мак-Мердо.
