И это не был какой-то 2000 год из научно-фантастического романа, это был реальный и грешный год, когда США ругали нас, а мы их, когда первые выстрелы горячей войны уже гремели во Вьетнаме.

У меня с американцами не было игры в поддавки, когда кто-то должен был поступиться чем-то, чтобы сохранить добрые отношения. И в то же время чувствовалось, что мы сможем дружно работать, может быть, именно благодаря нереальности, противоестественности ситуации. А может быть, наоборот, естественности?

Сами слова нашего разговора не играли роли. Имели значение только оттенки слов, жестов, улыбки и молчаливое сознание того, что мы здесь делаем одно дело по приказу двух таких непохожих стран. Значит, это возможно: делать одно дело, улыбаться друг другу и в то же время быть гражданами каждый своей страны…

Перелёт через океан прошёл очень быстро. Вот уже внизу стали попадаться белые пятна айсбергов, а потом вдоль правого борта — белые поля и седые от снега горы Земли Виктории. Это уже была Антарктида. И вот наконец много раз виденная на фотографиях одинокая коническая вершина и кусочек как бы ваты над ней. Это знаменитый Эребус, единственный действующий вулкан Антарктиды. Он расположен не на самом материке, а на острове Росса, отделённом от гор Королевы Виктории, что высятся на побережье, проливом Мак-Мердо шириной километров тридцать. На острове Росса, на берегу пролива Мак-Мердо, и расположена станция Мак-Мердо — главная американская антарктическая база, цель нашего полёта.

Самолёт резко снижается и, развернувшись, идёт на посадку. Удар, второй, и вот уже по инерции всех потянуло к носу. Двигатели взревели, тормозя скорость бегущей машины. Наступила тишина. Мы прилетели.

Задняя наклонная половина пола грузового отсека, заваленная ящиками, медленно, словно подломившись, поползла вниз, образовав широкий выход. Ослепительный свет солнечного дня, усиленный сверканием снега, залил помещение, погасив тусклое мерцание амбарных ламп под потолком. Пахнуло морозным воздухом. В просторном проёме этого выхода видны были фигурки людей в красных, как у меня, или ярких зелёных одеждах. Треща, подошёл тоже красный трактор с красными санями на прицепе. Люди в зелёном бросились внутрь самолёта и начали лихорадочно, как на пожаре, перебрасывать ящики и тюки на сани. Вновь приехавшие поспешили оттащить свои вещи в сторону. По-видимому, парни грузили «казённый» груз. Мы с Крери тоже бодро потащили свои мешки и ящики к выходу. Люди в красном подбежали к нам. Крери знал их всех. Беглые жизнерадостные приветствия, какой-то быстрый разговор. Парни с интересом взглянули на меня:

— А ю рашен? — И мои вещички взлетели на засаленные потёртые плечи парней.

— Кам он, бой!

Жест, сопровождавший эти слова, красноречиво показал значение слов «давай-давай!». В стороне стоял зелёный гусеничный тягач непривычного вида: восемь обычных автомобильных колёс, по четыре с каждой стороны, на колеса натянуты резиновые гусеницы. Сзади, как продолжение кабины водителя, помещение с окнами для пассажиров. Что-то вроде автобуса, только без удобств. Все грубо рабочее, железное, угловатое.

Вещи полетели в машину, все полезли за ними, разместились кто где. По бокам кузова — деревянные скамьи. Некоторые сели на них, остальные полезли на кучу вещей, сваленную в середине. Осмотрелся. На стене чёрной краской надпись: «Пятнадцать человек, не более». Слово «человек» зачёркнуто синим фломастером и над ним вписано: «заключённых».

Ага, это юмор местных полярников, причём, судя по настроению, середины полярной зимы.

Кто-то сел за рычаги, покопался на доске приборов. Собственно, приборов на ней не было, от них остались лишь пустые глазницы. Водитель достал из одной такой глазницы два проводка, соединил их. Сверкнула искра, мотор сразу завёлся, и мы рывком взяли с места. Впереди Мак-Мердо — цель пути. Позади километрах в двадцати, на противоположном берегу залива Мак-Мердо, — цепь заснеженных гор.

Тихо, солнечно, тепло. Хороший летний день в любом месте на побережье Антарктики напоминает солнечный день в первых числах марта в Подмосковье или в июле на ледниках Кавказа. Красок столько… Когда я вернулся домой после моей первой зимовки, то даже летом в лесу или на реке, на лодке, ловил себя на мысли, что дома в яркий летний день краски, их яркость, количество оттенков много беднее, чем там, откуда мы вернулись.

А вездеход рычит, клюя носом на ухабах. Ребята показывают нам тюленей. Они лежат совсем рядом с дорогой, спят. Лишь некоторые поднимают недовольно головы, когда рядом проходит машина.

Мелькает мысль: тюлени-то совсем ни к чему, ведь это значит, что мы на морском льду и не в самой его прочной части. Хотя какая может быть прочная часть в середине января, по-здешнему во второй половине лета? Соображаю: Люк наверху закрыт. Не выскочишь.

«Давно не ездил по льду, привыкай!» — говорю я себе, стараясь снять напряжение сразу подобравшегося тела. Посматриваю на соседей. Пассажиры, те, кто в ещё новеньких куртках, чуть подобрались, но тоже не подают виду, только разговаривают поменьше. Все как бы интересуются тюленями… Ситуация в точности как в Мирном…

Наконец, последний, самый сильный кивок носом в месте, где больше всего тюленей, у самого берега, и машина выезжает на землю. Все облегчённо заговорили. Все-таки всегда как-то неприятно проезжать живую трещину. Потом привыкаешь, а сначала неприятно. Как бы ни была засыпана такая трещина снегом, она всегда будет между морем и берегом. Ведь море «дышит». Прилив — отлив, метр вверх — метр вниз… Поэтому вдоль берега, на границе плавающего и лежащего на грунте льда, всегда трещина.

Дальше шла ровная, иногда на два-три метра выше окружающих её мест, насыпная дорога. Проехали один, потом второй развилок. Движение стало оживлённее. Навстречу все чаще попадались тяжёлые зелёные грузовики.

В машинах — молодые, деревенского вида загорелые парни. Зелёные засаленные куртки, странные шапки-ушанки вроде финских, с козырьками. Руки подняты в приветствии. По-видимому, это закон всех замкнутых коллективов. Вы встречаете машину соседа пять раз в день и каждый раз — салют друг другу рукой, сигналом или светом.

Проехали маленький перевальчик между холмами, и открылась новая перспектива. Дорога идёт вдоль залива, метрах в пятистах от берега. До самого берега нет снега. Там и сям кучи чёрной земли. Чуть посветлее наезженные ленты дорог. Беспорядочно разбросаны красные, синие, белые дома, полукруглые зелёные бараки, похожие на бочки, положенные боком и наполовину врытые в землю. Высокие, из гофрированного железа, с двухскатными крышами здания — то ли склады, то ли мастерские. Между зданиями виднеются бухты кабеля, листы металла, какие-то заржавевшие машины. В стороне виднеется островерхая возвышенность; это Обсервейшен-холм. Ближе к берегу — две небольшие ровные площадки. На чёрном фоне земли чётко выделяются ярко-красные вертолёты. А дальше, создавая резкий контраст, блестит снег на льду замёрзшего моря.

Объекты исследований во время зимовки на острове Росса.

Дальше начался калейдоскоп срочных дел и встреч. Лишь к «вечеру», по-прежнему залитому незаходящим солнцем, я пришёл в себя в одном из клубов Мак-Мердо. Внутри длинной, утеплённой многими слоями изоляции палатки, похожей на бочку, положенную плашмя и наполовину врытую в землю, толпились десятки людей: военные в зелёных рубашках с золотистыми «птичками» на груди, бородачи в толстых, пропахших соляром и бензином свитерах, только что вернувшиеся из похода, люди в клетчатых, сшитых из толстого материала куртках — местной униформе учёных. Я тоже в такой куртке.

В клубе, а скорее, лёгком бараке темно, чуть освещена лишь стена напротив входа. На полках тускло блестят ряды незнакомых.бутылок Из-за спин видна стойка бара, а за ней и сам бармен — высокий, бородатый человек в зелёной рубашке нараспашку.