– Вот молодец! – воскликнула г-жа Бош, восхищаясь сильными ударами валька. – Вот так трезвон! Да она расплющит железо этими нежными ручками.
Разговор продолжался во весь голос. Иногда дворничихе приходилось нагибаться, чтобы расслышать. Все белое белье было выколочено, и основательно! Жервеза снова погрузила его в лохан, и стала вынимать штука за штукой, снова намыливая и отчищая щеткой. Одной рукой она придерживала белье на доске, а другой, вооруженной короткой щеткой, выдавливала из него грязную пену, падавшую длинными хлопьями. Тут, при легком шуме щетки, они подошли поближе друг к дружке, и разговор принял более интимный характер.
– Нет, мы не обвенчаны, – говорила Жервеза. – Я и не скрываю этого. Лантье не так мил, чтобы желать сделаться его женой. Эх, кабы не дети!.. Мне было четырнадцать лет, а ему восемнадцать, когда родился первый. Второй четыре года спустя… Случилось это, как всегда случаются такие вещи. Мне плохо жилось дома; от отца я ничего не видела, кроме пинков. От такой жизни поневоле станешь бегать из дома… Нас обвенчали бы, но не знаю, что такое вышло; только наши родители не захотели.
Она отряхнула руки, красневшие под белой пеной.
– Вода жестковата в Париже, – сказала она.
Г-жа Бош стирала теперь не торопясь. Она останавливалась, медлила, чтобы остаться подольше и разузнать эту историю, которая уже две недели мучила ее любопытство. Ее рот был полуоткрыт на жирном лице, выпученные рачьи глаза светились. Она подумала, довольная, что угадала:
– Так и есть, она уж очень разговорчива. Была ссора.
Потом спросила:
– Так он не очень ласков?
– И не говорите! – отвечала Жервеза. – Дома он был очень хорош со мной, но с тех нор, как мы в Париже, я не знаю, что и делать… Надо вам сказать, что его мать умерла в прошлом году и оставила ему кое-какие деньжонки, почти тысячу семьсот франков. Он решил отправиться в Париж. Так как отец по-прежнему кормил меня оплеухами пи за что, ни про что, то я согласилась ехать с ним; мы отправились с двумя детьми. Он должен был пристроить меня в прачки, а сам заниматься шляпным ремеслом. Мы бы очень хорошо устроились… Но, видите, Лантье честолюбец, мот, человек который думает только об удовольствиях. Пустой малый, в конце концов… Ну, вот мы остановились в гостинице «Монмартр», на улице Монмартр. Пошли обеды, извозчики, театр, часы ему, шелковое платье мне; он не зол, когда при деньгах. Понимаете, чистый погром, так что через два месяца мы убухали все до копейки. Пришлось переехать в гостиницу «Бонкер», и началась собачья жизнь…
Она умолкла, неожиданно почувствовав судорогу в горле, глотая слезы. К этому времени она покончила с бельем.
– Надо сходить за горячей водой, – пробормотала она.
Но г-жа Бош, крайне раздосадованная этим перерывом, крикнула служителю, состоявшему при прачечной:
– Голубчик Шарль, будьте милым, принесите горячей воды этой даме: она очень торопится.
Шарль взял ведро и принес воды. Жервеза заплатила; горячая вода стоила су за ведро. Она опрокинула его в лохань и в последний раз намылила белье, согнувшись среди испарений, обвивавших сероватыми струйками ее белокурые волосы.
– Подбавьте-ка соды, у меня осталось, – любезно предложила дворничиха. И высыпала в лоханку Жервезы остатки соды из пакетика, который принесла с собою. Она предложила и хлорной воды, но молодая женщина отказалась, говоря, что хлор хорош только против жирных и винных пятен.
– Он, кажется, немножко юбочник, – сказала г-жа Бош, возвращаясь к Лантье и не называя его по имени.
Жервеза, согнувшись в три погибели и засунув руки в белье, только покатала головой.
– Да, да, – продолжала ее собеседница, – я кое-что заметила…
Но, увидев, что Жервеза разом выпрямилась и уставилась на нее, она воскликнула:
– О, нет, я ничего не знаю! Он не прочь посмеяться, вот и все… Эти две девушки, Адель и Виржини – вы их знаете – он иногда шутит с ними, вот и все; я уверена, что больше ничего нет.
Молодая женщина, стоя перед нею, с потным лицом, с мокрыми руками, смотрела на нее по-прежнему пристальным, упорным взглядом. Дворничиха рассердилась, ударила кулаком в грудь, давала честное слово. Она кричала:
– Говорят вам, я ничего не знаю!
Потом, успокоившись, прибавила сладеньким голосом, каким говорят с людьми, от которых нужно утаить истину:
– По-моему, у него честные глаза… Он на вас женится, душечка, вот увидите.
Жервеза отерла лоб мокрой рукой. Потом она вытащила из лохани другую штуку белья, снова покачав головой. С минуту обе хранили молчание. В прачечной стихло. Пробило одиннадцать. Половина прачек, присев на лоханки, поставив в ногах откупоренные бутылочки с вином, завтракали сосисками с хлебом. Только хозяйки, явившиеся с небольшими узлами белья, торопились, оканчивая стирку. Кое-где еще слышались удары вальков среди смеха и говора, перемежавшегося чавканьем челюстей; между тем паровик работал по-прежнему и без отдыха и покоя, и, казалось, повышал голос – хриплый, визгливый, наполнявший огромную постройку. Но ни одна женщина не слышала его; это было как бы дыхание самой прачечной – жаркое дыхание, заволакивавшее бревна потолка волновавшимися облаками пара. Жара становилась невыносимой; солнечные лучи проникали слева в высокие окна, расцвечивая клубившиеся пары нежными серовато-розовыми и серовато-голубыми переливавшимися оттенками. Послышались жалобы на духоту; тогда Шарль принялся спускать шторы из грубого холста, переходя от окна к окну; потом он перешел на правую, теневую сторону и открыл форточки. Его приветствовали криками и хлопаньем в ладоши; стояло шумное веселье. Вскоре затихли последние вальки. Прачки, с набитыми ртами, разговаривали мимикой, жестикулируя ножами, зажатыми в кулаке. Тишина наступила такая, что слышно было, как скребла по полу лопаточка кочегара, который подгребал уголья, бросая их в топку паровика.
Между тем Жервеза вымыла цветное белье в горячей воде, жирной от мыла. Покончив с ним, она пододвинула к себе козлы и бросила на них белье, от которого потекли на пол синеватые лужи. Затем начала полоскать. Позади нее вода струилась из крана над большой лоханью, прикрепленной к полу, над которой перекрещивались два деревянных бруса для белья. Вверху, в воздухе, находились два другие бруса, на которые развешивалось белье, чтобы дать воде окончательно стечь.
– Вот и готово, сейчас конец, – сказала г-жа Бош. – Я останусь и помогу вам выкрутить.
– О, не стоит, благодарю вас, – отвечала молодая женщина, прополаскивавшая в чистой воде цветное белье. – Вот если бы было что-нибудь суконное, тогда другое дело.
Но ей пришлось-таки принять помощь дворничихи. Они выкручивали вдвоем, взявшись за концы, шерстяную юбку, из которой струилась желтоватая вода, как вдруг г-жа Бош воскликнула:
– Э! Виржини!.. Что ей тут стирать, какие лохмотья?
Жервеза быстро подняла голову. Виржини была девушка ее лет, выше ростом, брюнетка, красивая, несмотря на слишком длинное лицо. На ней было старое черное платье с фалбарой, красная лента на шее; голова тщательно причесана, с шиньоном в голубой сетке. Остановившись на минуту посреди главного прохода, она прищурилась, точно отыскивая кого-то; потом, заметив Жервезу, прошла мимо нее, выпрямившись, с нахальным видом подрагивая бедрами, и поместилась в том же ряду, за пять лоханок дальше.
– Вот каприз! – продолжала г-жа Бош, понизив голос. – Никогда она и пары манжет не выстирает… Отменная лентяйка, могу вас уверить! Швейка тоже! хоть бы раз себе чулки заштопала! Совершенно, как ее сестра, полировщица, эта негодница Адель, которая бывает в мастерской через два дня в третий! Бог знает, кто их отец и мать и чем они сами живут… Если бы все говорить, можно бы кое-что многое порассказать… Что она там стирает? А, юбку? Вот так юбка, грязь-то какая!
Г-жа Бош, очевидно, хотела угодить Жервезе. На деле она нередко распивала кофе с Аделью и Виржини, когда у девушек бывали деньги. Жервеза не отвечала и с лихорадочной торопливостью кончала работу. Она распустила синьку в маленькой лоханке на трех ножках. Затем обмакивала туда штуку за штукой белье и, поболтав им в окрасившейся воде, слегка выкручивала и развешивала на деревянных брусьях, вверху. Во время этой работы она притворялась, будто не замечает Виржини, но слышала ее хихиканье и чувствовала на себе ее взгляды. По-видимому, Виржини явилась нарочно, с целью вызова. Однажды Жервеза обернулась, и взгляды их встретились.
