Жервеза дожидалась Лантье до двух часов утра. Потом, продрогнув в одной кофточке у окна, она бросилась на кровать и забылась лихорадочным сном, вся в слезах. Вот уже целую неделю, каждый раз по уходе из «Двухголового теленка», где они обедали, он отправлял ее домой к детям, а сам возвращался только поздно ночью, уверяя, что искал работы. В этот вечер ей показалось, что он вошел в заведение «Grand-Balcon», ярко освещенные окна которого озаряли красноватым заревом черную вереницу бульваров, а позади него, шагах в пяти-шести, она заметила маленькую Адель, полировщицу, обедавшую в одном ресторане с ними; она шла за ним, размахивая руками, как будто сейчас только отстала от него, чтобы не показаться вместе в ярком свете фонарей у входа.

Проснувшись около пяти часов утра, окоченевшая, разбитая, Жервеза разрыдалась. Лантье еще не возвращался. Впервые он не ночевал дома. Она сидела на краю кровати, под лоскутом выцветшего ситца, прикрепленного к потолку, и мокрыми от слез глазами медленно обводила жалкую комнату, с комодом, в котором не хватало одного ящика, тремя соломенными стульями и грязным столиком, на котором красовался разбитый графин. Для детей прибавили железную кровать, загораживавшую комод и занимавшую две трети комнаты. В углу валялся раскрытый чемодан Жервезы и Лантье, на дне которого виднелась старая мужская шляпа, заваленная грязными рубашками и носками; вдоль стен на спинках мебели висели дырявая шаль и панталоны, изъеденные грязью, – последние лохмотья, которых старьевщики не хотели покупать. На камине среди двух разрозненных цинковых подсвечников помещалась пачка бледно-розовых квитанций Mont-de-Piet[1]. Комната была из хороших комнат гостиницы, в первом этаже, и выходила на бульвар.

Между тем, двое детей, лежавших рядом на одной подушке, спали: восьмилетний Клод, высвободив руки из-под одеяла, дышал ровно и тихо, четырехлетний Этьенн «улыбался, охватив рукой братнюю шею. Когда налитые слезами глаза матери остановились на них, она снова затряслась в припадке рыданий. Она заткнула рот платком, чтобы заглушить вскрикивания, от которых не могла удержаться. И босая, не замечая даже, что туфли свалились с ее ног, Жервеза снова уселась у окна в прежней позе, вглядываясь вдаль улиц.

Гостиница находилась на бульваре Шапелль, подле заставы Пуассоньер. Это была двухэтажная лачуга, выкрашенная до второго этажа краской цвета винных дрожжей, с решетчатыми ставнями, погнившими от дождя. Над фонарем с треснувшими стеклами можно было разобрать между двух окон надпись большими желтыми буквами, частью облупившимися от сырости: «Hotel Bon coeur tenu par Marsouiller»[2]. Жервеза, которой мешал фонарь, приподнималась, не отнимая платка от губ. Она глядела направо, в сторону бульвара Рошшуар, где перед бойнями виднелись группы мясников в окровавленных передниках; по временам ветер доносил оттуда зловоние, острый запах убитых животных. Она смотрела налево, вглядываясь в длинную ленту улицы, останавливаясь на белой массе госпиталя Ларибуазьер, в то время еще строившегося. Медленно, с одного конца горизонта до другого, она обводила взором таможенную стену, позади которой слышала ночью отчаянные крики, и всматривалась в отдаленные закоулки, в темные углы, почерневшие от сырости и грязи, со страхом ожидая увидеть труп Дантье с распоротым животом. Поднимая глаза над этой бесконечной серой стеной, окружавшей город полосой пустыни, она замечала облако светившейся пыли, уже гудевшее утренним парижским шумом. Но она постоянно возвращалась к заставе Пуассоньер, вытягивая шею, всматриваясь до одурения в непрерывный поток людей, животных, тележек, стремившийся между двух неуклюжих павильонов заставы с высот Монмартра и Ла-Шапелли. Слышался точно топот стада; толпа разливалась по улице при внезапных остановках; непрерывной вереницей тянулись работники с инструментами за спиной, с хлебом под мышкой, и вся эта орава исчезала и расплывалась в Париже. Когда Жервезе мерещилась в этой толпе фигура Лантье, она высовывалась еще больше, рискуя упасть; потом сильнее прижимала к губам платок, точно стараясь вогнать внутрь свое горе.

Чей-то молодой и веселый голос заставил ее отвернуться от окна.

– Хозяин-то еще не вернулся, г-жа Лантье?

– Нет, г-на Купо, – отвечала она, стараясь улыбнуться.

Это был работник, кровельщик, занимавший на самом верху каморку в десять франков. За плечом у него висел мешок. Увидев ключ на двери, он зашел, как добрый знакомый.

– Вы знаете, – продолжал он, – теперь я работаю в госпитале… Славный, однако, май, нечего сказать. Здорово пробирает!

Он взглянул на покрасневшее от слез лицо Жервезы. Заметив, что кровать осталась, как была с вечера, он тихонько покачал головой; потом, подойдя к детям, которые по-прежнему спали со спокойными розовыми личиками херувимов, прибавил вполголоса:

– Что, видно хозяин не совсем ладно себя ведет? Не горюйте, г-жа Лантье. Он много занимается политикой; на-днях, когда подавали голоса за Эжена Сю, – хороший малый, говорят, – он был совсем как шальной. Может быть, он провел ночь с друзьями: пробирали эту тварь, Бонапарта.

– Нет, нет, – пробормотала она с усилием, – это не то, что вы думаете. Я знаю, где Лантье… Боже мой, у нас, как и у всех, свои огорчения!

Купо подмигнул в знак того, что его не обманешь. Затем он отправился, предложив ей сначала сбегать за молоком, если ей не хочется выходить: она милая и славная женщина и может рассчитывать на него в затруднительную минуту. Лишь только он ушел, она вернулась к окну.

У заставы шла прежняя толкотня в свежем утреннем воздухе. Слесарей можно было узнать по их голубым блузам, каменщиков – по белым балахонам, маляров – по их пальто, из-под которых виднелись длинные блузы. Издали эта толпа сохраняла тусклый оттенок, блеклый тон, в котором господствовали мутно-голубой и грязно-серый цвета. По временам какой-нибудь работник останавливался, чтобы закурить трубку, между тем как другие шли мимо него безостановочно, угрюмые, с землистыми лицами, без смеха и шуток с товарищами, не сводя глаз с Парижа, который поглощал их одного за другим в улице Фобур-Пуассонье. Впрочем, на обоих углах улицы Пуассонье, подле кабачков, в которых только еще открывались ставни, люди замедляли шаги и, прежде чем войти, топтались на тротуаре, поглядывая искоса на Париж и уже соблазняясь перспективой прогулять денек.

Перед прилавками собирались группы людей, прочищавших горло рюмочкой, стоя, харкая и откашливаясь.

Жервеза не спускала глаз с заведения дяди Коломба, куда, как ей показалось, вошел Лантье, когда ее окликнула с улицы какая-то толстая женщина, простоволосая, в переднике.

– Скажите, г-жа Лантье, как вы рано встаете!

Жервеза наклонилась к ней.

– А, это вы, г-жа Бош!.. О, у меня сегодня куча дела!

– Да, да. Дела всегда так подбираются, одно к одному.

Завязался разговор. Г-жа Бош была дворничихой дома, в нижнем этаже которого помещался ресторан «Двухголовый теленок». Жервеза не раз поджидала Лантье в ее каморке, чтобы не обедать одной с мужчинами. Дворничиха сообщила ей, что она идет недалеко, в улицу Шарбоньер к одному служащему, от которого ее муж не может добиться денег за починку сюртука и которого она рассчитывала застать еще в постели. Потом она рассказала про одного из своих жильцов, который вернулся накануне домой с женщиной и не давал никому спать до трех часов утра. Но, болтая, она поглядывала на молодую женщину со жгучим любопытством; кажется, она для того и явилась сюда, под окно, чтобы разузнать, как дела.

– А господин Лантье еще спит? – спросила она неожиданно.

– Да, спит, – отвечала Жервеза, невольно краснея.

Г-жа Бош заметила слезы на ее глазах, и без сомнения удовлетворенная этим, отправилась дальше, называя всех мужчин проклятыми лентяями, но вдруг обернулась и крикнула: