— Бараны! Толстозадые! Ай-бай-бай-бай! — взлетали из бури отдельные выкрики, и снова колыхало окрестности раскатистым хохотом тысячи глоток, тысячи молодых здоровенных грудей.

Кинзя и Давлетев, смущённые, разъехались угрюмо и молча, и вдруг жирный и краснощёкий Кинзя затрясся мелкой дрожью, покраснел ещё больше, узенькие глазки его ещё сузились, и он захохотал сам пронзительным, тонким смехом.

— Кишкерма! — крикнул Салават. — Тише, вы!

Но этот бешеный смех не так легко теперь было унять; он перекатывался по всей толпе с места на место, гремел и грохотал то с одной, то с другой стороны. Наконец сама по себе буря стала утихать. Давлетев, красный от жирного затылка до рук, сжимавших узду, до рыжей бородки и белков глаз, замешался в толпу немногих сочувствующих.

— Все за царя!.. Все на заводчиков!.. — выкрикнул молодой тептярь, проталкиваясь вперёд, подъезжая к Салавату.

Тогда Салават вдруг вспомнил про пакет, адресованный к генералу. Он вынул его из шапки, сломал печать и развернул манифест, который заставил его читать и переводить Богданов.

— Слушайте все! Вот письмо от царя! — возгласил Салават.

И все мгновенно утихло. Даже кони, смирясь, утихли, и только пряданье ушей да мелкая дрожь кожи на шеях и крупах ещё выдавали их неулегшееся волнение — животные подчинились единой воле своих хозяев, и замерло все.

— «Я царь, пришедший из тайных мест…» — начал громко и внятно читать Салават. И тут он вспомнил, что манифест обращён только к башкирам. Это могло погубить все дело. Нельзя было ставить башкир отдельно от всех других…

Салават быстро нашёлся:

— «Все народы моей земли — башкир и татар, тептярь, мещеряк, чуваш и калмык — здравствуй!» — прочёл Салават.

— Здравствуй, бачка царь! — крикнул юнец-тептярь, подъехавший к Салавату и глядевший на него неотрывно восторженными, сияющими глазами.

Салават улыбнулся.

— «Жалую вас землёй, лесом, водами, травами, порохом и свинцом, жалую вас вольной волей, живите, как звери степные…» — читал Салават, и голос его креп и звенел медью…

Салават преобразился.

Из юноши в одно мгновение он стал мужем. Сознание, что именем царя он читает свои слова, возглашает свою мечту, окрыляло его. За царя, написавшего эти слова к народу, он был готов сражаться один с тысячью воинов…

И как бы звенящая медь призывала народы голосом Салавата:

— «Ваших и наших противников — заводчиков и дворян, приказчиков и начальников — убивать без пощады. Всем, кто вас и нас принимает, даём милость, и вы давайте. Покорных не убивать, а врагам нашей воля смерть!..»

— Смерть им! — подхватили кругом, и клич этот гремел теперь уже не из одних башкирских рядов. Крикнули многие из тептярей и мещеряков.

Копья и топоры, луки, кинжалы, палицы взметнулись вверх над отрядом.

Теперь капрал с солдатами вместе с Семкой подъехали к Салавату.

— По-русски переложил бы — ведь всякому лестно послушать царское слово, — сказал капрал.

— Семку спрошай! Он всякие письма знает. Царь ему много давал, — отмахнулся Салават от капрала.

Но в тот же миг посрамлённый раньше Давлетев вырвался из рядов и подъехал к капралу, считая, что между ним и Салаватом возникла распря.

— Ты ведь начальник, сказать, благородьям, значит! — обратился к капралу тептярский сотник.

— Начальник вот, молодой, — указал капрал на Салавата, — а я провожатый, сказать, поводырь, — пояснил он, не зная татарского слова.

— Вот, вот, блыгадыр! — подхватил Давлетев. — Зачем нас сопливый малайка зовёт к царю? Ты, сказать, по-татарски, башкирски не знаешь, а он ведь к царю всех зовёт. А какой такой царь? Самозванец Пугач?

— Отколе ты взял, что государь самозванец? — удивлённо спросил капрал, как будто он в первый раз слышал такие слова.

— Господин канцеляр говорил, сам Богдан: царь — не царь, мол, а беглый казак. За тем на него царица и зовёт воевать.

— Стар ты, сотник, — вот все и напутал! — вмешался Семка. — Царь вас звал воевать, а царицы нет. Вместо царицы сидит в Петербурге беглый казак!..

— Как так — беглый казак на место царицы? — отшатнулся Давлетев.

— Вот так и сидит на троне. Ножки свесил да взбрыкиват, а сам с бородой! — поддержал капрал Семку.

Давлетев махнул рукой и под смех окружающих с досадой отъехал к своим.

Над отрядом стоял сплошной крик — все спорили, все говорили, и не было слышно отдельных слов.

Салават поднял руку, и снова всё смолкло.

— Кто за волю? Кто против заводчиков и бояр?! — крикнул Салават, и теперь толпа, слившая свой смех в сплошной гром, в один взрыв соединившая все свои чувства, грянула звучно:

— За волю!.. За степь, за воду!.. За хлеб!..

Толпа ревела, как потоки ревут, обрываясь с гор и с собой обрывая камни.

— За соль, за степи, за волю!.. Вешать заводских командиров! — кричали в толпе.

Двое башкир разодрали зелёный халат одного из них и, вздев на копьё, подняли высоко над собой и громче других кричали:

— За волю!.. За воду!.. За землю!..

Салават растерялся. Если перед тем он готов был уговаривать, звать, понуждать, то теперь, оглушённый криками, счастливый, что все так легко разрешилось, он сам кричал вместе с другими, повторяя призывные слова:

— За степь, за реку, за волю!..

Голову Салавата кружил успех дела, такой нежданно-негаданно лёгкий конец.

Что же случилось? Откуда в царском письме появились слова его, Салавата, откуда письмо долетело к нему, как птица, порхнувшая в небо из сердца царя, как меткая стрела через горы, долины, реки?! Как так случилось, что русский начальник сам отдал в руки его, Салавата, тысячу всадников, — ведь были же люди постарше!..

Славить, хвалить царя, новую судьбу своего народа, излить радость в песне — вот чего требовало все существо певца Салавата. И песня брызнула, словно прямо из сердца:

Песня словно на крыльях несла вперёд всю тысячу всадников, кони бежали резвее, ветер сильнее свистал в ушах… И только когда проехали час-полтора, когда устали от крика груди, когда разноголосый и нестройный гвалт утихомирился, тогда из выкриков и из накипевшей и вырвавшейся наконец горячей беседы всадников друг с другом можно стало различать слова:

— А что, коли царица победит, а не царь?

— Что же, казнили нас прежде, отцы терпели…

— На то и идём, чтоб царь победил!

— А примет ли царь на службу?

— Царь всех принимает!

— Нам бы сейчас на крепость…

— Эй, Салават, веди нас на крепость!

— А где пушки? Вот погоди — царь нам пушки даст!

— И пороху даст?

— А я думал, как встретимся с казаками — и убегу к казакам.

— И я!

— И я тоже!

— У казаков пушки есть. Вчера стерлитамакские говорили, что казаки много крепостей взяли!

— Под Уфой стоит царское войско…

— Оренбурх едва держится!

— В Белебее чуваши убили попа…

— Приказчиков жгут…

Оказалось, что все знают что-то о восстании, что все собирали слухи и складывали в самые глубокие тайники, а теперь переполнились тайники, и кипели новости, кипела беседа, не беседа — галдёж, гомон, гам, тысячеголосая боевая радость.

Салават выехал вперёд.

— Стой! — крикнул он, — Слушайте! — И всё стихло, — Царицыны солдаты ходях стройно, нападают дружно, а мы забыли порядок. Становись по десяткам! Сотники, вперёд!

Когда войско выстроилось в порядке, снова все тронулись вперёд, и теперь уже в голове Салавата роились не мечты только. «Теперь мы пойдём на Оренбурх мимо генерала Кара. Быть бою! — думал он и старался представить себе, каков будет этот бой. — Только бы не предал Давлетев, не изменили мещеряки, — думал он. — Как быть?» И он решил приставить к Давлетеву верных людей, чтобы следили. Он поманил к себе юношу тептяря. «Держись поблизости от своего старшины», — шепнул ему.