— Ах, у вас нет сердца, — смахнула слезу почтенная матрона.

На сей раз она пристально взглянула на Кончини, безмолвно стоявшего в самом темном углу.

— Если вы заберете бедную сиротку, то что будет со мной? Это же разорение, это смерть! У меня нет никого, кроме нее, и как прикажете мне жить без моей…

Звон золотых монет, рассыпавшихся по натертому до блеска дубовому полу, прервал на полуслове сетования старухи, чьи слезы моментально высохли. Это Кончини, решив поскорее покончить с делом, пренебрежительным жестом опустошил содержимое своего кошелька.

— Ах, монсеньор, — с упреком промолвил Гренгай, — это слишком много, непомерно много. Вы уже дали этой старой колдунье в сто раз больше, чем она заслужила!

Кончини равнодушно отмахнулся от этих слов и жестом приказал поторопиться.

— Клянусь кишками папы! — воскликнул в ярости Эскаргас. — Живо наверх… и чтобы никакого шума, не то…

Несмотря на угрожающий тон этого приглашения, матрона сделала движение, чтобы собрать монеты. Гренгай, грубо схватив ее за руку, промолвил тоном, не допускающим возражений:

— Наверх, старая сука! И поживее! Иначе получишь не золото, а кинжал в брюхо!

На сей раз госпожа Колин Коль поняла, что риск слишком велик, и, хотя улыбка Карканя несколько успокоила ее, предпочла подчиниться.

Она поднялась на второй этаж в сопровождении троих храбрецов, старавшихся на дышать, остановились перед спальней Бертиль и стала тихонько скрестись в дверь, жалобно взывая:

— Мадемуазель Бертиль? Мадемуазель Бертиль! Откройте, молю вас!

Бертиль спала глубоким сном, и снилось ей что-то необыкновенно приятное, ибо нежное лицо ее озаряла чудесная улыбка, приоткрывшая белоснежные зубки, похожие на жемчужины в оправе пурпурного бархата.

Услышав голос матроны, она села на постели, лишь наполовину проснувшись и с выражением все того же бесконечного счастья. Нисколько не испугавшись, она спросила своим мелодичным голоском:

— Это вы стонете, госпожа Колин Коль?

— Да, мадемуазель! Откройте же, умоляю… Я больна… мне плохо… очень плохо.

Повинуясь первому побуждению, девушка спрыгнула с кровати и поспешно накинула тот самый халатик из белой шерсти, что был на ней в момент, когда она встала между Жеаном и королем. Матрона же по другую сторону двери не переставая стонала и плакала, видя, что ее импровизированная тактика приносит успех.

— Потерпите немного, — крикнула Бертиль, одеваясь, — я иду!

И в самом деле двинулась было к двери, но тут же остановилась. Лоб ее внезапно перерезала озабоченная морщинка. Она прошептала:

— Женщина эта невероятно скупа и жадна… Я давно бы уже рассталась с ней, если бы не… (она покраснела, подумав о Жеане). За горсть золота она продала меня королю… и продаст любому, кто ей заплатит. А вдруг это ловушка?

Мысль эта поразила ее настолько, что она отдернула руку, уже: готовую открыть дверь, и спросила:

— Вы действительно больны?

И затаила дыхание, стараясь угадать истину по тону ответа.

К несчастью, она имела дело с изумительной притворщицей. Издавая стоны, способные смягчить сердце самого черствого человека, матрона жалобно заголосила:

— Мне кажется, я сейчас умру! Откройте же, во имя любви к Господу! Неужели вы мне не верите… неужели вы меня подозреваете в чем-то дурном?

Да, Бертиль подозревала ее, и не без оснований. Но этой натуре было свойственно великодушие… впрочем, под обличьем хрупкого изящества таился решительный, волевой характер. Она быстро подошла к сундуку, достала из него маленький кинжал и спрятала его на своей груди. И только сделав это, вернулась к двери, однако таки и не открыла ее: словно какое-то таинственное предчувствие предупреждало ее об опасности. В ответ на укор, прозвучавший в вопросе госпожи Колин Коль, она сказала просто, без всякого раздражения:

— Подозреваю, потому что вы впустили в дом чужих людей не далее как сегодня вечером.

— Это был король, мадемуазель! Можно ли не подчиниться приказу Его Величества? О, как я страдаю!

Это был король! Серьезный аргумент, в особенности для той эпохи! Дитя своего времени, Бертиль приняла на веру объяснение мерзкой домовладелицы. Однако у нее еще достало сил бороться с подступающей жалостью.

— Кто докажет мне, что это не очередное предательство? Возможно, вы снова впустили в дом дурных людей.

— Я совершенно одна, мадемуазель! Клянусь вам всем самым святым для меня! Мне плохо! Господи Иисусе! Неужели вы оставите меня под дверью умирать, как собаку? Это не по-христиански, мадемуазель!

На сей раз девушку убедили жалобные слова лицемерной старухи; возможно также, Бертиль слишком понадеялась на спрятанный у груди кинжал. Как бы там ни было, она воскликнула:

— Я добрая христианка, госпожа Колин Коль, и я вам открою. Но если со мной случится несчастье по вашей вине, вы ответите пред вечным судьей!

И, храбро сжав правой рукой рукоять кинжала, она откинула левой засов, распахнула дверь и произнесла встревоженным тоном:

— Что с вами слу…

Она не успела докончить фразу, ибо ее обхватили две сильные руки. Она хотела крикнуть и открыла рот, но вопль ее утонул в складках широкого плаща, наброшенного на голову. Она хотела вырваться при помощи кинжала, который по-прежнему судорожно сжимала, — но ее уже поспешно заворачивали в плащ, связывали ей руки и ноги какими-то мягкими путами, скорее всего, шарфами; затем ее подняли и куда-то понесли.

Она не лишилась чувств и не потеряла хладнокровия. Понимая, что сейчас всякое сопротивление бессмысленно, она собирала все силы, дабы воспользоваться первым же благоприятным обстоятельством, и страшилась только одного — выронить кинжал, который пока ей удавалось сохранить.

Один из храбрецов держал Бертиль за ноги, второй за плечи, а третий замыкал шествие. Они со всеми предосторожностями спустились на первый этаж, а госпожа Колин Коль, честно отрабатывая золото Кончини, светила им, идя впереди.

Так она проводила их до выхода в тупик и, прежде чем открыть дверь, заботливо предупредила:

— Осторожнее! Здесь четыре ступеньки! Смотрите под ноги!

Невзирая на такую услужливость, один из храбрецов, обернувшись, счел нужным припугнуть ее:

— Ну, старая ведьма, помалкивай, а не то язык отрежем! Если не хочешь, чтобы тебе вырвали глаза, раскроили череп, распороли брюхо, даже лица наши забудь!

Содрогаясь от ужаса, она залепетала, осеняя себя крестом:

— Забуду… забуду навсегда! Клянусь вам всеми святыми, монсеньор!

В отличие от прочих чувств, ужас госпожи Колин Коль был глубоким и неподдельным. Что же случилось с этой бесстрашной женщиной? А то, что теперь в ней не нуждались, и она это прекрасно сознавала. Вернейшим же средством удостовериться в ее молчании было бы перерезать ей без лишних разговоров горло прямо на пороге дома. Сейчас опасность угрожала ее собственной драгоценной особе, и почтенная матрона мигом лишилась самообладания, так поразившего Кончини.

Но одно чувство устояло даже перед страхом. Нащупав в темноте руку Карканя, она страстно ее сжала и, прикоснувшись губами к его уху, выдохнула:

— Возвращайтесь! Не такая уж я свирепая, вы увидите!

Однако тут мужество покинуло ее, и она поспешно отступила в дом, захлопнув дверь и наложив все засовы. Лишь покончив с этим важнейшим делом, она перевела дух и немедленно устремилась на кухню. Бесшумно подтащив к окну табурет, она с удивительной ловкостью взобралась на него. Ее вытаращенные хитрые глазки усиленно вглядывались в темноту, а жадные уши, казалось, шевелились от желания услышать как можно больше.

Храбрецы мягко опустили Бертиль на бархатные подушки портшеза. Девушка попыталась приподняться, но путы мешали ей. Тогда она произнесла странно-спокойным голосом:

— Я задыхаюсь под плащом… Освободите меня.

Приглушенный плотной тканью голос прозвучал еле слышно, но Кончини, стоявший рядом с портшезом, все же разобрал слова. Голосок Бертиль, прежде никогда им не слышанный, сладчайшей музыкой отозвался в его ушах.