— Думаю, теперь нам не спастись! — уныло заявил Пардальян-старший. — Мне-то уж и так недолго осталось, но ты-то, ты, сынок…

— Похоже, нам суждено погибнуть вместе…

— Обещаю, что доставлю вам эту радость! — расхохотался в коридоре Моревер. — Да, дорогие мои! За все можете сказать спасибо мне: и за тюремную камеру, и за палача, и за мучительный конец. Я достойно отомщу вам за удар кнутом!

— Мерзавец! — заревел ветеран, рванувшись к двери.

Жан же не двинулся с места.

— Пойди сюда, мой мальчик, — промолвил старик, сжимая руку шевалье, — посиди со мной, мой несчастный сын!

Ветеран уже вполне освоился в темнице. Он увлек Жана к стене, где лежала охапка сена, заменявшая узникам, томившимся в каменном мешке, и постель, и кресла.

Шевалье растянулся на сене. Все тело юноши болело: его слишком долго стягивали веревки. Восторги улеглись и теперь душу Жана захлестнула волна отчаяния. Он страдал намного сильнее, чем тогда, когда его схватили. Несколько часов назад он надеялся на отца, не сомневаясь, что ветерану удастся оградить Лоизу от бед и невзгод. Даже если бы шевалье умер, старик отвез бы красавицу в укрепленный замок герцога де Монморанси…

А сейчас все рухнуло! Пардальян-старший тоже был в темнице! И опять сердце шевалье тревожно сжалось: отца будут истязать и терзать на глазах у сына. Несчастный старый задира!..

Жан заплакал, прижавшись к нежно любимому отцу:

— О батюшка! Батюшка! Милый батюшка!..

Пардальян-старший был ошеломлен: первый раз в жизни он увидел рыдающего сына. Да, да! Как ветеран ни напрягал память, он так и не смог вспомнить ни одного случая, когда бы по щекам шевалье катились слезы. Еще мальчиком, получив от отца затрещину, Жан лишь гордо вскидывал голову и отходил в сторону. Но никогда не ревел!.. Много лет спустя, когда ветеран прощался с сыном, оставляя его одного в Париже, старику показалось, что глаза шевалье увлажнились… Однако юноша не уронил ни слезинки! Когда Жану, безумно любящему Лоизу, сообщили, что обожаемая девушка должна выйти замуж за другого, он не разрыдался!

Ощущая, как льются на его поседевшую голову обжигающие слезы сына, отец испытал настоящее потрясение.

— Мальчик мой, — негромко промолвил он, — дорогой мой сын, я не знаю, как тебя приободрить… Тебе сейчас так больно! Тебе, столь юному, храброму и прекрасному! О если бы я мог принять смерть дважды — за тебя и за себя… Но увы!.. Этим подлецам нужен ты! Они и меня поймали, чтобы добраться до тебя… Так рыдай же, мой милый, оплакивай свою погибшую жизнь!

— Ах, батюшка, любимый батюшка, вы заблуждаетесь… Я без страха пойду на смерть, не опозорив имени Пардальянов.

— Ты грустишь о Лоизе?

— Нет… Сердце Лоизы принадлежит мне, я в этом не сомневаюсь… И эта вера дарит мне неземное счастье… Оно будет со мной до самого конца… Извините меня за миг малодушия: не станем больше вспоминать о нем… Нам нельзя растрачивать силы попусту…

От волнения у Жана сдавило горло, и он не смог продолжать…

Ветеран же резко поднялся на ноги и нервно забегал по мрачной темнице.

— Ах, шевалье! — бормотал он. — Какой же я идиот! Сам полез в ловушку! Если бы я был сейчас свободен, то спалил бы весь Париж, но вызволил бы тебя из тюрьмы!

И Пардальян-старший поведал сыну о своей вылазке в особняк Данвиля, а Жан рассказал о том, как его схватили у монастыря. Потом измученный шевалье забылся сном и продремал несколько часов.

Когда он пробудился, сквозь зарешеченное оконце уже виднелось посветлевшее небо. Первым делом Жан тщательно обследовал это крошечное отверстие, а также дверь. Отец не мешал сыну, снисходительно покачивая головой. Шевалье завершил осмотр и взглянул на Пардальяна-старшего.

— Все это я уже проделал в первый день, — заметил старик. — И вот что я тебе скажу: допустим, нам удастся взломать дверь (для этого потребуется недели две работы), мы выберемся из камеры и попадем в коридор. Оттуда только один выход, и его охраняет три десятка солдат с аркебузами…

— Какая разница, отец!.. Лучше погибнуть от выстрела…

— Ты прав, но у нас в запасе только четыре дня, а с этой дверью даже с инструментами не справиться и за неделю!.. Кроме того, услышав шум, примчится часовой, и тогда нам крышка!..

— А окно? — деловито спросил шевалье.

— Посмотри сам. Нужно извлечь пару-тройку крепко сцементированных каменных глыб, чтоб добраться до решетки. А потом еще выломать железные прутья… И что в результате? Вылезем во двор, где полным-полно солдат…

— Значит, никакой надежды?

— Бежать, во всяком случае, отсюда невозможно. А надежда у нас осталась одна: даст Бог, погибнем без особых мучений и примем смерть достойно…

Дорогой читатель! Прежде чем покинуть Тампль, заглянем к коменданту Монлюку, о котором мы уже упоминали. Отправив шевалье в камеру и распрощавшись с Моревером, Монлюк поспешил в собственные покои. Приезд Моревера оторвал коменданта от обеда, и теперь Монлюк с удовольствием вернулся к трапезе.

— Пить! — прорычал он, плюхнувшись в резное кресло.

Столовая в жилище коменданта была просторной и красиво обставленной. Дубовый стол, кувшины из полированного олова, расписная посуда, серебряные светильники — все это придавало комнате сходство с залом в доме богатого горожанина. Но в квартире коменданта царил страшный беспорядок. Горы грязных тарелок, закапанная воском мебель, пятна на скатерти, паутина в каждом углу…

Стол в центре комнаты ломился от блюд с жареным мясом и множества бутылок. Кроме того, там находилось три прибора — один для коменданта и два для молодых особ, ожидавших возвращения Монлюка. При появлении коменданта обе дамы торопливо наполнили стаканы.

Полураздетые красотки с растрепавшимися волосами и сильно накрашенными лицами даже не делали попыток зашнуровать свои корсажи. Обе девицы были весьма недурны собой, но порок уже наложил отпечаток на весь их облик. Эти крепкие и отнюдь не худенькие дамочки были как раз во вкусе Монлюка — одна рыженькая, другая брюнетка. Обе зарабатывали на жизнь, без устали торгуя своим телом.

Первую так и звали Руссотта-Рыжая, вторая именовалась Пакеттой. Обе не отличались умом, были покладисты, безобидны, не слишком высоко ценили свои истасканные прелести и с готовностью соглашались на все.

Монлюк одним глотком осушил громадный бокал и вновь гаркнул:

— Пить! У меня во рту пересохло!

— Это от окорока, — предположила Руссотта-Рыжая.

— Да нет, по-моему, козлятина была слишком острой, — живо откликнулась Пакетта.

— Уж не знаю, почему, птички мои, но меня мучает жажда! Жажда вина и женской ласки!

— Так утолите же ее, монсеньор!

И красотки, взяв по бутылке, перелили с двух сторон их содержимое в гигантский бокал.

Вскоре трапеза превратилась в настоящую оргию; впрочем, ничего другого ее участники и не ожидали. Когда Моревер привез Пардальяна, Монлюк уже был навеселе. Теперь же он напился до одурения. Его пьяные гостьи вытворяли что-то непотребное. Они сбросили с себя легкие платья и носились по комнате голышом, а Монлюк, изображая фавна, ловил их и таскал на руках, усадив Пакетту на правое плечо, а Руссотту — на левое. Затем он принялся подкидывать их вверх… Девицы хохотали, хотя уже были в синяках, а у Руссотты хлынула носом кровь. Комендант резвился, как молодой жеребей. Он вдруг решил затеять с красотками борьбу.

— Если вы победите, — вопил он, — я устрою вам роскошный праздник. Даже королева-мать позеленеет от зависти!

Дамы повисли на обнаженном гиганте. Три голых тела сплелись в бесстыдных объятиях. Наконец великан разрешил девицам повалить себя: те немедленно исцеловали, искусали, защекотали и зацарапали его.

— А где же награда?! — заверещала Пакетта.

— Вы нам давно сулили красивые бусы!

— Нет, птички, вы увидите кое-что получше…

— Может, тот синий кушак с золотой отделкой?

— Нет, лапочки мои… Я вас в такое место отведу…

— К комедиантам, представление глядеть! — завизжали обрадованные дамы.