— Я вас слушаю, — откликнулся Шишкин. — Кстати, что это за фамилия у вас такая странная — Троцкий?

— Это мой революционный псевдоним! — закричал в истерике Троцкий. — А настоящая моя фамилия — Бронштейн!

— Да вы еврей? — удивился Шишкин. — А вы? — обратился он к Сталину.

— Я грузин, — испуганно ответил тот.

— Фамилия?

— Джугашвили.

Шишкин с сомнением посмотрел на Сталина.

— Господа, какое же вы имеете право Россией править? — удивленно улыбаясь, спросил он.

— Черносотенец! Охотнорядец! Реставратор капитализма! — закричал Троцкий и кинулся на Шишкина с кулаками, но его удержал Сталин.

Горки.

22 апреля 1923 года.

Оставив праздничный обеденный стол, Шишкин, Сталин и Троцкий сидели за столом ломберным. На нем лежали пенсне Троцкого и трубка Сталина. Шишкин был доволен своим днем рождения. Он был сыт, пьян и, безжалостно выигрывая, благодушно витийствовал:

— Нет, господа, если вы не видели Индии, значит, вы не видели ничего! Взять, к примеру, мавзолей Тадж-Махал в Агре! Это же белый сон, застывший над водою!

— Что значит слово “мавзолей”? — спросил Сталин, не отрывая взгляда от карт и нервно посасывая указательный палец. Вопрос был обращен к Шишкину, но Шишкин вопросительно и требовательно посмотрел на Троцкого.

— Был такой император, Мавзол, — заговорил Троцкий, подслеповато щурясь. — Кажется, персидский... Желая после своей смерти, так сказать, “тления убежать”, он повелел построить подобающее его силе и славе сооружение, себя забальзамировать и выставить там для всеобщего обозрения. Чтобы все говорили: “Мавзол жив”. Так вот, подобные культовые сооружения и стали называться мавзолеями.

Шишкин поморщился.

— Я слышу в вашем голосе иронию и совсем ее не разделяю. Ведь это же прекрасно — тления убежать! А знаете что? Пожалуй, я издам декрет о посмертном бальзамировании вождей революции для последующего экспонирования их потомкам. Это чтобы вы не решили, что я думаю только о себе.

Сталин и Троцкий переглянулись. Похоже, они были на грани помешательства. Шишкин выиграл и на этот раз. Он вытащил из кармана часы, взглянул на них и покачал головой.

— Увы, господа, праздник окончен. Я больной человек, у меня режим. Сейчас придет сестра милосердия. Измерение кровяного давления, господа, требует уединения и сосредоточенности. Никитич! — крикнул он. — Зови Верочку! А это в честь своего дня рождения я вам дарю! — Шишкин указал на трубку и пенсне. — Забирайте!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ВОЖДЯ МИРОВОГО ПРОЛЕТАРИАТА ДИВИЗИЯ КОЛОБКОВА ОТМЕТИЛА ВЗЯТИЕМ АГРЫ.

Человек двадцать конников с развевающимся красным знаменем выскочили из-за поворота улицы и, пугая удивленных прохожих, понеслись к мавзолею Тадж-Махал. Но, глядя на него, красные конники перестали нахлестывать лошадей, и те замедлили бег и остановились. И знамя уже не развевалось, а поникло тряпицей. Колобковцы сползли с лошадей и, открыв рты, безотрывно смотрели на белоснежное чудо. А татары и башкиры, которыми как-то хвастался Колобков, упали на колени, приникли к земле руками, грудью и лицами.

— Мама моя... — прошептал Колобков.

ВОИСТИНУ БЕЗДОННАЯ ТЕМА “ЛЕНИН В ИНДИИ”, БЕЗ СОМНЕНИЯ, БУДЕТ ЕЩЕ ДОСКОНАЛЬНО ИССЛЕДОВАНА. МЫ ЖЕ ОГРАНИЧИМСЯ ПОКА ЛИШЬ НЕСКОЛЬКИМИ МИМОЛЕТНЫМИ ЭПИЗОДАМИ ПРЕБЫВАНИЯ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА НА ИНДИЙСКОЙ ЗЕМЛЕ...

По широкой красноземной дороге, по которой шли в обе стороны странники, нищие, паломники, черные буйволы тащили арбы с огромными колесами, бежала пара добрых лошадей, запряженных в хорошую подрессоренную коляску.

Новик правил лошадьми, курил, посматривал рассеянно по сторонам. Похоже, Новику было хорошо. Опустив соломенную шляпу на глаза, сзади дремал Ленин.

— Иван Васильевич! — подал он вдруг голос, и Новик вздрогнул от неожиданности, оглянулся. Ленин смотрел на него весело и дружелюбно.

— Ну ты совсем отживел, Владимир Ильич, — сказал Иван, улыбаясь. — Верно, воздух здесь такой, лечебный...

— Вот и колдунья ваша не понадобилась! — воскликнул Ленин и заливисто засмеялся.

— Не, к Кангалимм мы все равно заедем... Это даже не приказ, Ильич, это... задание...

Ленин уселся поудобнее и, вертя головой, стал с интересом рассматривать текущую в разные стороны людскую массу.

— Идут, идут — и куда идут... — задумчиво проговорил он и вновь обратился к Новику: — Послушайте, Иван Васильевич, как вы думаете, если они узнают... если им сейчас объявить, что здесь... Ленин... Как вы думаете — что будет?

Иван задумался, представляя, и, объехав лежащую посреди дороги корову, ответил:

— А ничего не будет... Индия... Мы вот бьемся-бьемся, а все как в песок... Ничего не будет!

Похоже, эта мысль поразила Ленина, он замер, задумавшись, и вдруг улыбнулся, махнул рукой и воскликнул:

— А ведь это прекрасно!

После чего вздохнул с облегчением, вытянулся, прикрыл лицо шляпой.

Один из ночных привалов устроили на пологом, заросшем кустарником берегу Ганга. Солнце опускалось, кровавя воду, на золотом с лазурью куполе неба вот-вот должны были проклюнуться звезды.

Новик сидел на корточках у костра, кашеварил. Ленин вышагивал неподалеку взад-вперед, по привычке сунув большие пальцы рук в вырезы жилета, и вдруг остановился. Внимание его привлекли тысячи, да нет, пожалуй, миллионы мелких серых пичужек, облепивших прибрежный кустарник. Оглядываясь на ходу, он заторопился к Новику.

— Иван Васильевич, что это за птицы? Мне кажется, я их где-то видел... — взволнованно сказал он.

— Соловьи, — буднично ответил Иван, помешивая в котелке похлебку.

— Как, — опешил Ленин, — наши соловьи?

— Наши, чьи же еще... Курские... — Новик попробовал похлебку и поморщился.

— Погодите, но ведь уже весна, почему же они не летят... на родину? — Ленин был очень взволнован.

Новик оторвался от своего занятия, поднялся, прогнулся в пояснице, с хрустом расправил плечи.

— Да кто ж их знает, — сказал он равнодушно.

— Но ведь уже пора... пора домой! — воскликнул Владимир Ильич. Он попятился от костра, повернулся и вдруг побежал к Гангу.

— Ильич... — окликнул Новик удивленно и встревоженно. Но Ленин не слышал. Он бежал вдоль берега, взмахивая руками, и кричал:

— Эй! Летите домой! Слышите? Летите на родину! Э-эй!

Соловьи испуганно снимались, взмывая вверх, сбивались в огромные стаи, кружили в сереющем небе, а Ленин все бежал, взмахивая руками, и кричал:

— Э-эй! Летите домой! Летите, летите, летите домой!

Город Бенарес (Варанаси).

1 мая 1923 года.

Множество храмов и кумирен стояло на берегу Ганга, спускаясь к самой воде. Несмотря на ранний час — солнце только поднялось над горизонтом, — в воде у берега стояли тысячи пришедших со всей Индии паломников. Молодые, старые, красивые, уродливые, здоровые, больные — все совершали омовение, и на лицах всех была благодарность этому утру и новой, счастливой жизни, в которой еще предстояло родиться. И среди них был Ленин. Как и все, он совершал омовение в одежде, был в брюках, сорочке и жилетке, оставив на берегу пиджак и соломенную шляпу. Как ребенок, Ленин радостно подпрыгивал, хлопая ладонями по воде, смеялся и даже повизгивал от удовольствия. Новик сидел на берегу, курил и наблюдал, щурясь на солнце, за Ильичом — снисходительно и любовно, как мамаша за родным расшалившимся дитем.

Все было хорошо, одно плохо — не было у Новика третьего глаза в затылке, иначе бы он увидел крадущуюся вдоль стены храма и не сводящую с него полубезумного взгляда, одетую почему-то в форму солдата английской колониальной армии мисс Фрэнсис Роуз.

Ленин вышел на берег, отряхнулся, как собачка, и засмеялся, идя к Новику. Иван встал, протянул полотенце.

— Словно заново родился! — удивленно и обрадованно воскликнул Ленин, и в глазах его вдруг мелькнула тревога, потому что он увидел выбегающую из-за угла с пистолетом в руке Фрэнсис.